II съезд РКСМ объявил поголовную мобилизацию юнкомов в возрасте до 16 лет. Три тысячи человек — против Колчака, двадцать две тысячи — против Деникина, а всего на фронтах гражданской войны сражались двести тысяч юнкомов.

КАК ОНИ ГОВОРИЛИ

Самое название «юнком» появилось в начале революции и просуществовало почти до самого III съезда РКСМ, то есть два с лишним года. Правда, какой-то период, очень небольшой, юнкомов называли еще «сокомольцами», а уж потом окончательно утвердилось — «комсомольцы».

В их обиход прочно вошли слова, пришедшие вместе с революцией: большевик, контрибуция, мероприятие, реввоенсовет, организовать, комиссар и так далее. Мерили они аршинами — даже нитки, покупая их на базаре; ходили верстами; пили кружками или стаканами, сделанными из бутылок; еду называли шамовкой или хряпалкой и говорили друг другу не «ой, мальчики» или «ой, девочки», а «эй, братва», как это делали солдаты и матросы, к жаргону которых они привыкли, как к своему собственному. Ругаясь, они часто употребляли «оппортунист», не всегда понимая значение этого термина. Но однажды кто-то спросил Васю Алексеева, организатора питерских юнкомов, что такое «оппортунист». Вася Алексеев ответил так, что можно было считать его ответ шуткой, а можно — и нет. Он сказал: «У некоторых людей к сорока годам меняется функция мозжечка, он начинает крутиться в обратную сторону, чтобы не у всех, а у него лично и квартирка была получше, и зарплата побольше, и щи пожирнее. Вот это и называется оппортунизмом».

ИХ ПАЕК

«Проблема желудка» была в ту пору чрезвычайно острой, но чужие желудки волновали юнкомов куда больше, чем собственные. Отчисления в пользу голодающих Москвы и Прикамья, в пользу семей раненых красноармейцев, в пользу приютов и немецких друзей — и так я могу перечислять без конца — рождали у них ощущение причастности ко всем событиям, происходящим в стране. Сами же они месяцами могли сидеть на картофельной шелухе или на капусте, как это было в Петрограде во время наступления Юденича.

Иногда они устраивали складчину. Кто-то бежал на рынок, если был рынок, или в магазин, если был частный магазин, и за бешеные деньги покупал несколько ржаных лепешек, селедку и пакетик сахарина. Месячной зарплаты секретаря губкома едва хватало на одно такое пиршество.

Картофель или морковь они преподносили девушкам в день рождения, как преподносят цветы. Была жестокая карточная система с суточными очередями за пайковой селедкой и осьмушкой хлеба, и даже у Ленина была продуктовая карточка.

СТИЛЬ ИХ РАБОТЫ

Губком размещался, как правило, в скромном здании, занимая не более двух-трех комнат. Еще одна комната служила общежитием, там жили коммуной работники аппарата. В ту пору коммуны как раз входили в моду, и на одном губернском съезде РКСМ была принята резолюция, призывающая с помощью коммун «изымать молодежь из семейной обстановки в целях оздоровления подрастающего поколения».

Рано утром секретарь губкома просыпался сам, будил товарищей и, если дело было зимой, принимался растапливать «буржуйку», которая была свернута из жестяной уличной вывески. Топили тогда чем придется, и к концу зимы выяснялось, что каменные дома пожирали деревянные. Затем коммунары прополаскивали рот отваром дубовой коры, чтобы не заболеть цингой, и приступали к делам.

Секретарш не было. Без стука открывалась дверь, и посетитель садился в кресло без особого приглашения. Кресла, кстати, были почти царские, с вензелями и гербами — из числа конфискованных у буржуазии и полученных губкомом по ордерам.

Разговор с посетителями велся на любых тонах. В цене была мысль, а не форма ее выражения. И так складывались отношения между юнкомами, что они начисто исключали обращение на «вы», причем не только сверху вниз, но и снизу вверх. Именно в тот период Томский губернский съезд РКСМ официально отменил «выканье» в юнкомовской среде.

Одновременно с этим всячески преследовалось «яканье». Соблюдая принцип коллективности руководства, секретари даже в обычной беседе предпочитали говорить не «я», а «мы думаем», «у нас есть мнение». Вопросы карьеры совершенно не занимали их головы, юнкомы были так же бескорыстны, как сама молодость. Перемещения с одной должности на другую не вызывали ни буйных восторгов, ни болезненных переживаний. Сегодняшний секретарь мог стать рядовым агитатором и, надев котомку, отправиться по селам. «Если ты занимаешь пост, не смотри свысока на товарищей. Время каст прошло!» — я процитировал вам первый из двенадцати пунктов «Катехизиса юных коммунаров», изданного одним из райкомов союза молодежи.

Губернские комитеты РКСМ отличались в ту пору ужасающей бедностью. У них не было ни одной собственной копейки, не говоря уже о том, что бумагу, карандаши и чернила они были вынуждены доставать в единственном магазине, находящемся в Питере и принадлежащем обществу КУЧУБ (комиссия по улучшению быта трудящихся). Достать боеприпасы было куда проще.

Когда юнком отправлялся в командировку, он получал добрые напутствия товарищей и мандат на право пользования попутными подводами. Собственного транспорта у них не было, а поезда ходили очень медленно, если ходили вообще. Пеший «ходок» с котомкой за плечами — типичная фигура того времени.

В губкоме никогда не было ни музейной чинности, ни базарного шума. Самое подходящее определение — оживленность. Они были живыми людьми, и стиль их жизни, не делившейся тогда на «личную» и «деловую», не был аскетическим. Скорее это был спартанский стиль, при котором отказ самому себе в «удовольствиях» следовал не потому, что «не хотел», а потому, что «не было возможности».

Главным местом общего сбора был клуб. Перед входом в него висел лозунг типа: «Трепещите, тираны, юный пролетарий восстал!» Перед этим же входом можно было услышать и такой разговор: «Матрена Филипповна, а что энти в клубе-то делают?» — «Да, говорят, в большевиков переучиваются». Обычно там бывали лекции, вечера вопросов и ответов и диспуты. Разумеется, при керосиновых лампах, если был керосин, а чаще при светильниках, изготовленных из картошки и сала. Выступающие могли произносить длинные речи, но при одном условии — без шпаргалок. Считалось, что, если оратор знает, о чем он говорит, и верит в то, что говорит, он прекрасно обойдется и так. Даже пьесы тогда ставились без суфлеров, и самодеятельные артисты предпочитали пороть отсебятину, чем говорить по подсказке. Вот почему в классических сценах из классических пьес иногда звучали монологи «на злобу дня» или целые лекции «о текущем моменте», произносимые, на радость всего зала, каким-нибудь Гамлетом или королем Лиром.

Стиль выступлений лучше называть не стилем, а «штилем»: он был несколько высокопарен и витиеват. Таким было само время, открывающее людям наипростейшие истины, как чудо.

Но за живое они брали все же не красивостью, а убежденностью. Они были всевидящими и всезнающими ребятами, они точно угадывали, что от них ждет зал и