И вновь я сохранил особенности оригинала – правописание, грамматику, хаотичные смешения языков и странные формы слов, а также часть (некоторым может показаться, что слишком большую часть) его безумных выпадов. Когда мнения и оценки Пьята менялись радикально, иногда на соседних страницах, по мере того как одно причудливое объяснение сменялось другим, я оставлял их без изменений, ибо это – существенные выражения индивидуальности автора. Я старался избегать решительных суждений или выводов, будучи уверен, что другие читатели могут заметить кое-что из того, что я не сумел разглядеть.

Вычитка этого сочинения оказалась нелегким делом. Зная о моем отвращении к большинству суждений Пьята и огромных временных затратах, друзья часто советовали передать «наследство» в академическое учреждение, которое могло бы обеспечить куда большую объективность. Однако, пусть это покажется донкихотством, я пообещал Максиму Артуровичу Пятницкому, что его воспоминания будут напечатаны. Я чувствую, что должен сдержать это обещание вопреки всем трудностям.

Особая благодарность всем людям, которые помогали мне в работе над этой книгой: Линде Стил, Джону Блэквеллу, Джайлсу Гордону, Робу Коули, Роберту Ланье, Элен Малленс, Явусу Селиму, «Петросу», Жан-Люку Фроменталю, Лили Стайнс, Дэйву Диксону, Полу Гэмблу, Майку Баттерворту, Джеффри Даймонду, мистеру и миссис Чайкин, мистеру и миссис Джейкобс, «Ма» Эллисон, Христиану фон Бодиссену, Франсуа Ландону, Фриде Крон, Натали Циммерманн, Лоррис Мюррейл, Лэрри Снайдеру из библиотеки Калифорнийского государственного университета в Лонг-Бич, сестре Марии Сантуччи, Мартину Стоуну Джону Клюту, Исле Венабльз, профессору С. М. Роуз, а также тем людям, которые пожелали остаться неназванными.

Майкл МУРКОК, Лондон, октябрь 1983

Я один из величайших изобретателей своего времени. Отвергнутый на родине, мой гений был признан всеми, даже турками. «Рио-Круз», перегруженный снегом и беженцами, двигался из Одессы к Севастополю и Кавказскому побережью. Британцы произносили тосты, называли меня русским Прометеем. Как я мог заметить иронию? Ведь я не представлял, что ждет меня в будущем. В те последние дни 1919‑го, избежав позорной смерти, я стал осознавать свою миссию: мне предстоит озарить весь мир светом науки. (Теперь, прикованный, я все еще жду своего Геркулеса. Es war nicht meine Schuld[6].)

С того дня, как я взошел на борт, мистер Томпсон, главный инженер «Рио-Круза» – космополит по характеру своей профессии, любитель научных журналов – стал моим безоговорочным сторонником.

– Вам следует при первой же возможности приехать в Англию, – настаивал он. – Столько людей погибло! Ученые сейчас нужны как никогда.

Меня поддерживали еще несколько членов экипажа. Они были добродушными, непосредственными и искренними людьми – лучшие представители Англии, теперь таких нет.

Мы любили говорить о том, что, пока Россия не придет в себя, Англия будет самым подходящим местом для продолжения моей карьеры. Мистер Грин, деловой партнер моего дяди Семена, возвратился в Лондон в начале революции. У него непременно найдутся для меня деньги. Кроме того, поддержка, которую я обнаружил на борту «Рио-Круза», давала возможность предполагать, что, высадившись на английский берег, я мог бы быстро добиться важного правительственного поста.

В свете этих перспектив, поддерживая силы небольшим количеством кокаина и вина, я по крайней мере отчасти смог позабыть о своих прежних разочарованиях. Расстаться с Россией было труднее, чем я ожидал, и прошло целых три недели, прежде чем нам удалось добраться до Константинополя. Как только мы потеряли из виду берег, на корабль обрушились сильные ветра и волны. Я был неплохим моряком, но тем не менее иногда страдал от морской болезни и по временам впадал в ужасную, изнурительную меланхолию. В такие моменты мне приходилось покидать общество и возвращаться в свою койку, где около получаса все мое тело сотрясалось, как будто в унисон с колебаниями корабля. Эти случаи были как физической, так и психологической реакцией на события предшествующих двух лет, но всякий раз, когда происходило подобное, меня охватывало неутолимое стремление вернуться в невинное прошлое, в мое золотое одесское лето 1914‑го, когда передо мной, казалось, открывался целый мир. В полубреду мне представлялось, что благородный город Одиссея навеки отдан татарам, мусульманам, евреям. Завладев Одессой, они захватили какую-то часть меня – и удерживали до сих пор.

Троцкий и Ленин смотрели свысока и усмехались: в окровавленных пальцах они держали маленький осколок моей души. Стихии могучим хором стенали вокруг корабля, когда я оплакивал Эсме, моего маленького ангела, Эсме, светлая славянская красота которой воплощала все истинное и благородное в России. Обесчещенная анархистами, этим монгольским сбродом, моя утраченная возлюбленная не вернется уже никогда. Она смеялась надо мной, когда я ужасался ее рассказам о насилии и унижении. Эсме, моя величайшая опора после матери, была моей музой и моей надеждой. Если она все еще жива, то стала всего лишь большевистской шлюхой. Эсме, когда мое тело содрогалось на узкой койке, я так хотел повернуть время вспять, чтобы спасти тебя. Как изменились бы наши жизни, если бы мы сбежали вместе! Я остался бы верен тебе. Кabus goruyorum[7]. И я до сих пор, даже в этом ветхом теле, верен тебе. Несмотря на все твои измены, я не виню тебя.

По пути в Константинополь «Рио-Круз» заходил в несколько портов Черного моря, чтобы подобрать пассажиров, высадить войска и выгрузить боеприпасы. Джон Монье-Уилльямс, капитан корабля, был седым коренастым валлийцем; с одной стороны его лицо избороздили ужасные шрамы – последствия давнего пожара. Капитан всегда был с нами вежлив, но явно испытывал некоторое отвращение к этому назначению, последнему перед выходом в отставку. Прежде его путь лежал в индонезийские, индийские и китайские колонии; для него наша гражданская война была непонятным местным конфликтом, не достойным британского участия. Грузовое судно превратили в военный транспорт; оно не слишком подходило для размещения пассажиров.

Большей частью каюты представляли собой общие спальни; мужчины располагались отдельно от женщин и детей. Мы с миссис Корнелиус получили собственную каюту, но необходимость изображать мужа и жену создавала для меня неожиданные неудобства, особенно ночью, так как моя спутница оставалась верной своему французу, а я сгорал от желания на верхней койке. Миссис Корнелиус была необыкновенно соблазнительной женщиной. Тогда ей только исполнилось двадцать, и она достигла расцвета. И я не мог не думать о ее нежной розовой плоти и чувственном аромате. Время от времени во сне она, прервав свое прелестное храпение, что-то нашептывала и причмокивала пухлыми, сладострастными губами, усиливая мое желание и заставляя меня лелеять и свою ностальгию, и бедный раздувшийся член в течение многих часов, пока корабль пробирался по темному суровому морю, скрипя, вздыхая и иногда издавая таинственный звук, напоминавший кряхтение перегруженного верблюда.