Или же другое:

Помер бедняк, и живу я в унынье,

А золото спит в подвалах

Дворца, где играет король и поныне

В разубранных мраморных залах

Иногда девочки – чаще всего Туанетта, – спрашивала отца:

– Кто была мама?

Тогда взор его затуманивала печаль, и они не могли добиться от него ни слова. Но однажды он все же сказал им:

– Вы должны быть добрыми. Вы должны быть прилежными и работящими. Я доволен вами обеими, особенно Мадлен, она послушнее сестры. Я скорблю о вашей матери. Любое воспоминание о моей супруге – это отблеск счастья, которое я утратил навсегда.

В другой раз он извинился перед ними за свою несловоохотливость, добавив, что их покойная мать, напротив, умела и поболтать и посмеяться; он же сам не имеет склонности к беседам, ему в тягость людское общество, да и книги, с их рассуждениями, также. Даже стихи Воклена дез Ивето и прочих его старинных друзей не приносили ему полного удовлетворения. Более тесно он был связан с господином де Ла-Петитьер, который состоял телохранителем при кардинале, а после, примкнув к Уединившимся, стал служить этим господам в качестве сапожника, сменив на сей должности господина Маре-отца. То же самое можно сказать и об его отношении к живописи, кроме разве картин господина Божена. Господин де Сент-Коломб не одобрял живопись, которой занимался тогда господин де Шампень. Он полагал ее скорее унылой, нежели серьезной, и скорее убогой, нежели строгой. Точно так же отозвался бы он об архитектуре, или скульптуре, или механических ремеслах, или религии, не вступись за них госпожа де Пон-Карре. Правда, что госпожа де Пон-Карре преотлично играла на лютне и теорбе[5]и что она не всецело посвятила сей дар Господу нашему. Время от времени, соскучась терпеть без музыки, она присылала к Сент-Коломбу свой экипаж, который доставлял его к ней в дом, и там аккомпанировала ему на теорбе до тех пор, пока ноты не начинали расплываться перед глазами. Еще у нее была виола темного дерева, изготовленная в царствование короля Франциска I; Сент-Коломб относился к этому инструменту столь же благоговейно, как если бы речь шла о египетском божестве.

Он был подвержен приступам беспричинного гнева, которые ужасали его детей, ибо во время таких припадков он разбивал в щепы мебель, вскрикивая: «А-а-ах! А-а-ах!» – словно задыхался.

К дочерям он относился весьма требовательно, опасаясь, что без женской руки не сможет воспитать их как должно. Он был строг и часто наказывал их. Поскольку он не умел бранить, или поднимать руку на детей, или прибегать к розгам, он попросту запирал их в чулан или погреб, а потом забывал об этом. Кухарка Гиньотта сама выпускала девочек из заточения.

Мадлен никогда не жаловалась. Если отец гневался, она уподоблялась кораблю, что в бурю мгновенно переворачивается и идет ко дну: она отказывалась от еды, замыкаясь в упорном молчании. Туанетта же восставала, поднимала крик, препиралась с отцом. С возрастом она все больше походила характером на госпожу де Сент-Коломб. А ее сестра, сникшая от страха, пораженная немотою, не в состоянии была проглотить хотя бы ложку супа. Впрочем, девочки мало видели отца. Большую часть времени они проводили в обществе Гиньотты, господина Парду и господина де Бюра. Иногда они ходили в часовню стирать пыль со статуй, снимать паутину и расставлять цветы. Гиньотта, родившаяся в Лангедоке, носила, по тамошнему обычаю, волосы распущенными по спине; она смастерила для девочек длинные удилища из наломанных ветвей. И с наступлением погожих дней все трое, привязав к лескам папильотки, чтобы легче было следить за клевом, подбирали юбки, разувались и заходили босиком в илистую воду Бьевра. Они выуживали мелкую рыбешку, которую по вечерам жарили на сковороде, обваляв в пшеничной муке и сбрызнув уксусом, сделанным из вина с виноградников господина де Сент-Коломба; само по себе вино это было прескверное. А тем временем их отец-музыкант долгие часы проводил за игрою на виоле, сидя на табурете, обитом старинным, стертым до самой основы зеленым генуэзским бархатом, в уединении своей хижины. Господин де Сент-Коломб величал ее «vorde». «Vordes» – ныне почти забытое слово, означавшее влажную кромку берега реки, осененного плакучими ивами. Сидя там, в развилке шелковицы, лицом к ивам, с высоко поднятой головой, крепко сжатыми губами и рукою, летающей над резною декой, он совершенствовал свое мастерство бесконечными упражнениями, и, случалось, под его смычком рождались новые мелодии, иногда подобные печальным стонам. Если они повторялись, настойчиво звуча у него в голове и смущая его одинокий сон, он раскрывал нотную тетрадь в красной обложке и торопливо записывал их туда, чтобы больше о них не думать.

Когда его старшая дочь достигла роста, необходимого для обучения на виоле, отец показал ей позиции, аккорды, арпеджио и орнаментику. Младшая сестра разгневалась донельзя; она устраивала бурные сцены, негодуя на то, что ее не удостоили чести, какую отец оказал Мадлен. Ни лишение пищи, ни заключение в погребе не смогли утихомирить Туанетту, кипевшую неистовым возмущением.

Однажды господин де Сент-Коломб, встав рано утром, еще затемно, прошел вдоль Бьевра до Сены, а там до моста Дофины и целый день просидел у своего музыкального мастера, господина Парду, совещаясь с ним. Он рисовал вместе с ним. Он делал вместе с ним расчеты. Вернулся он домой уже в сумерках. На Пасху, когда в часовне зазвонил колокол, Туанетта нашла в саду странный, похожий на колокол, предмет, окутанный, словно призрак, серым саржевым покрывалом. Развернув ткань, она обнаружила виолу половинного размера. То была виола, выполненная с величайшей точностью, достойной всяческого восхищения и во всем подобная инструментам ее отца и сестры, разве что вдвое меньше, точь-в-точь ослик рядом со взрослым конем. Туанетта себя не помнила от радости. Она побледнела как полотно и долго, сладко плакала, уткнувшись в отцовские колени. Нрав господина де Сент-Коломба и нерасположение к разговорам делали его крайне сдержанным; лицо его неизменно оставалось суровым и бесстрастным, какие бы чувства ни волновали его душу. И лишь в его сочинениях открывалась вся бесконечная, изысканная сложность внутреннего мира, скрытого за этим застывшим ликом и редкими, скупыми жестами. Он спокойно прихлебывал вино, гладя волосы дочери, приникшей головкой к его камзолу и содрогавшейся от счастливых рыданий.

Очень скоро концерты для трех виол семейства Сент-Коломб завоевали всеобщую известность. Юные дворяне и буржуа, которых господин де Сент-Коломб обучал игре на виоле, добивались чести присутствовать на них. Музыканты – члены гильдии или же просто почитавшие господина де Сент-Коломба – также не пропускали эти собрания. Позднее Сент-Коломб начал устраивать каждые две недели регулярные концерты, начинавшиеся после вечерни и длившиеся четыре часа. И всякий раз он старался готовить для слушателей новую программу. Вместе с тем отец и дочери увлекались импровизациями, весьма искусно исполняя их втроем на любую тему, предложенную кем-нибудь из публики.

Господин Кенье и господин Шамбоньер усердно посещали эти музыкальные собрания и восхищались исполнителями. Да и прочие знатные господа увлеклись сей модной забавою; в иные дни по грязной дороге, ведущей в усадьбу, проезжало до пятнадцати пышных экипажей и множество всадников, оттесняя на обочину пешеходов и повозки торговцев, направлявшихся в Жуй или в Трап. Король Людовик XIV, которому со всех сторон нахваливали этого музыканта с его дочерьми, также пожелал услышать их игру. Он послал к Сент-Коломбу господина Кенье, своего придворного виолониста. Туанетта самолично выбежала из дома, чтобы отворить господину Кенье ворота и провести его в сад. Господин де Сент-Коломб, бледный от ярости, что его потревожили в его уединении, спустился по четырем ступенькам со своей шелковицы и молча поклонился гостю.