Мама тоже была потрясена плачевным состоянием слонихи. Она подозвала смотрителя, который рассказал, что раньше Морганетта участвовала в городских парадах и выполняла разные трюки, например состязалась в перетягивании каната с местными школьниками, но с возрастом стала непредсказуемой и жестокой. Она била посетителей зоопарка хоботом, если те слишком близко подходили к ее клетке, и сломала запястье одному смотрителю.

Я расплакалась.

Мама потащила меня обратно к машине, и мы отправились в четырехчасовой путь домой, пробыв в зоопарке не больше десяти минут.

Бедная слониха никак не шла у меня из головы. «Неужели ей ничем нельзя помочь?» – задалась я вопросом.

И таким образом в девятилетнем возрасте превратилась в защитницу животных. Совершив поход в библиотеку, я села за кухонный стол и написала мэру Спрингфилда письмо с просьбой не держать Морганетту в такой тесной клетке и вообще предоставить ей больше свободы.

Он не просто ответил на мое обращение, но переслал письмо в газету «Бостон глоуб», где его и опубликовали. А потом мне позвонил корреспондент: он хотел сделать репортаж о девятилетней девочке, убедившей мэра перевести слониху Морганетту в более просторный вольер, предназначенный для буйволов. На школьном собрании мне вручили специальную награду «Неравнодушный гражданин». А потом пригласили в зоопарк для участия в церемонии открытия нового слоновника, и я вместе с мэром перерезала красную ленточку. Меня ослепляли вспышки фотокамер, а позади нас расхаживала по вольеру Морганетта. На этот раз она взглянула на меня своим единственным глазом, и я поняла, просто поняла и всё, что слониха по-прежнему несчастна. Пережитые ею страдания – цепи и раны от ножных «браслетов», побои, может быть, даже воспоминания о том, как ее насильно забирали из Африки, – никуда не исчезли, но остались с ней в загоне для буйволов и заняли все свободное пространство.

Хочу заметить, что мэр – его фамилия была Димауро – и дальше продолжал заботиться о слонихе. В 1979 году, после того как в «Форест-Парке» умер белый медведь, зоопарк закрылся, и Морганетту перевезли в Лос-Анджелес. Вольер у нее там был еще больше, с прудом, игрушками, а компанию ей составляли две старые местные слонихи.

Знай я тогда то, что знаю сейчас, могла бы сказать мэру: если вы поместите слона рядом с ему подобными, это еще не значит, что животные подружатся. Слоны такие же уникальные личности, как и люди. Вы же не станете утверждать, что двое случайно оказавшихся рядом незнакомцев обязательно станут приятелями. То же самое касается и слонов: между двумя особями не возникнет близких отношений просто потому, что они принадлежат к одному биологическому виду. Морганетта продолжала погружаться в глубины депрессии, худела и чахла. Примерно через год после переезда в Лос-Анджелес слониху нашли мертвой на дне устроенного в вольере пруда.

Вывод: иной раз вроде бы делаешь все, что только можно, однако результат получается такой, будто носишь воду в решете.

Мораль истории такова: как бы вы ни старались, сколько бы усилий ни прилагали, как бы ни хотели что-то изменить к лучшему… иногда счастливого конца все равно не выходит.

В области памяти я настоящий профи. Мне всего тринадцать, но я уже изучила этот предмет вдоль и поперек, хотя другие девочки в этом возрасте обычно штудируют глянцевые журналы. Есть такой вид памяти об окружающем мире, который основан на опыте, в том числе и негативном, и на здравом смысле – вроде знания, что печка горячая, а если не обуешь зимой сапоги, то отморозишь ноги. Есть то, что запечатлевается в памяти благодаря органам чувств: посмотри на солнце и невольно прищуришься, а червяки – это не лучшая еда, поскольку выглядят весьма неаппетитно. Существуют также сведения научного характера: например, даты, которые ты запоминаешь на уроках истории, а потом жонглируешь ими на экзамене, потому что они важны, по крайней мере нам так объясняют в школе, в великой схеме мироздания. А есть подробности личного характера, которые врезаются в память, ярко высвечиваясь на графике твоей собственной жизни, однако не имеют значения ни для кого больше, кроме тебя самого. В прошлом году наш учитель естествознания позволил мне провести независимое исследование памяти. Большинство педагогов доверяют мне работать самостоятельно, потому что понимают: на уроках я скучаю. Похоже, некоторые из них откровенно меня побаиваются, поскольку подозревают, что я знаю больше их, а кому же охота сесть в лужу.

Мое первое воспоминание белесое по краям, как засвеченный снимок, сделанный со слишком яркой вспышкой. Мама держит в руке палочку с обвитым вокруг нее конусом сахарной ваты. Она прикладывает палец к губам: «Это наш секрет», – и отщипывает маленький кусочек. Клочок сахаристых ниток прикасается к моим губам и тает. Мой язычок оборачивается вокруг маминых пальцев и жадно их облизывает. «Iswidi, – говорит она мне. – Сладенькая». Это не моя бутылочка, а нечто совершенно новое: вкус незнакомый, но приятный. Потом мама наклоняется и целует меня в лоб: «Uswidi. Любимая».