усилий прежде всего со стороны самой жертвы отравления. Гавальдо пришлось буквально заново учиться произносить слова, складывая их в предложения и самостоятельно передвигаться, не теряя при этом равновесия. К тому же на первых порах память давала серьезные сбои, отчего некоторые из старых товарищей поначалу казались ему посторонними. Все же мало-помалу, медленно, даже порой мучительно, прежние реакции вместе с памятью и самоощущением возвращались к Эрбину, и к концу второго месяца своей реабилитации он стал прежним человеком, чему более всего способствовала его ненасытная жажда жизни, а также неусыпная забота близких.

Все то время, пока просветитель выздоравливал, гуляя по берегу залитого солнцем озера, его многострадальная родина, напротив, погружалась во мрак безграничного деспотизма жестокого Спациана, нарочито нагло сбросившего добрую маску радеющего за общенародное благо правителя. Ситуацию усугубляла многолетняя сладкая лесть, очковтирательство и показуха проворовавшегося окружения, окончательно переселившая монарха в иллюзорный мир, из которого реальные трудности объяснялись исключительно происками врагов государства. Во избежание всплеска народного возмущения из-за растущей нищеты и вопиющей несправедливости по отношению к простому люду, были изданы королевские эдикты о наказании за выражение всякого недовольства существующими порядками и прочее вольнодумство. В темницу попадали стар и млад из-за неосторожно оброненных слов, но чаще по ложному навету злопыхателей. Выслуживающиеся перед начальством прикормленные каратели, засучив рукава, хватали даже по подозрению в мыслепреступлении, а нечистые на руку судьи, сами боявшиеся попасть за решетку, угодливо штамповали обвинительные вердикты. У всех на слуху была история потомственного бондаря, которому приснилась задушевная беседа с гостившем в его доме просветителем. На свою беду, старый ремесленник, делая покупки у рыночных торговцев, поделился впечатлениями от нее со случайными знакомыми, и уже следующим утром давал показания в качестве опасного смутьяна. Подобные жуткие истории играли на руку правящей клике. Сознательно насаждаемая сверху атмосфера страха и недоверия разобщала людей, постепенно превращая когда-то дружную семью подданных короны в подозрительно относящихся друг к другу индивидуумов, лишь по стечению непреодолимых обстоятельств вынужденных жить бок о бок.

Как только Эрбину в полной мере возвратилась острота мышления, он заявил о своем решении в скором времени вернуться домой, несмотря на доходившие до Страны Богов тревожные вести с вынужденно покинутой родины. Никто долго не решался указать на самоубийственный характер намерения Гавальдо, пока во время одной из оздоровительных лесных прогулок с ним не разоткровенничался один из его товарищей Макс Фреге.

— Одумайся, Эрбин! — горячо восклицал он, стараясь быть убедительным. — Клевреты Спациана настолько обезумели, что сожрут тебя и даже не подавятся общенародной популярностью! По сути, ты добровольно сдашься им в плен, если вернешься!

— Мне ли об этом не знать, дружище Фреге! Только вечно прятаться от негодяев на прародине человечества я не имею права, потому как сам наставлял людей проявлять отвагу, — спокойно парировал просветитель, перешагивая лежащий поперек тропинки трухлявый ствол упавшего дерева. — К тому же в королевском дворце несказанно рады моему отсутствию, и если в довершение всего им удастся меня застращать, то ликующие мерзавцы одержат важную для себя моральную победу.

— О какой морали можно говорить, если речь идет об откровенных злодеях! — горячился Макс в ответ на его доводы. — С такими не зазорно сражаться без соблюдения рыцарских правил, лишь бы победить!

— Понимаешь, Фреге, для меня одинаково важны как конечная цель, так и средство ее достижения. Прямой путь, которым я иду, очень тернист, однако сам по себе является смыслом всей моей жизни. Может быть, существует более безопасные, обходные тропы, но только я не собираюсь по ним петлять, — произнес Гавальдо тоном, не терпящим возражений.

Эрбин много раз слышал озвученные товарищем суждения и даже понимал их жестокую логику, однако вследствие своей романтической веры в неизбежное торжество справедливости, а также благодаря воспитанию считал ниже своего достоинства трястись перед негодяями, тем более брать на вооружение их методы. Та же ложь во благо, несомненно, могла принести тактическую, временную выгоду, но обязательно бы всплыла в стратегической перспективе и потом до скончания дней использовалась бы недругами по максимуму для его очернения. Доброе же имя вместе с вызывающими людское доверие словами правды были главным оружием и основным отличием просветителя от противников.

— Ну посуди сам, какой прок будет от самого смелого, умного и добросердечного человека с благородными порывами, если заточить его в холодную, сырую темницу, где даже пышущий здоровьем молодец сгниет заживо еще до своей преждевременной кончины? — не унимался Макс Фреге, обосновывая изначально высказанную позицию. — Намного разумнее оставаться вне досягаемости супостатов и, пользуясь доступными в наш прогрессивный век средствами, доносить необходимую информацию до жителей королевства. Что мешает тебе писать статьи, прокламации и воззвания, которые перекочуют на родину потаенными тропами пока еще свеж запах чернил и станут передаваться из рук в руки?

Эрбин меньше всего хотел углубляться в спор с искренне волнующимся за его жизнь и здоровье человеком, поэтому решил ему вслух больше не перечить, хотя знал, в чем он не прав. Как только всему королевству станет доподлинно известно о решении Гавальдо обосноваться на безопасном от лап монаршего правосудия расстоянии, окружение надоумит Спациана провести показательные казни его находящихся под стражей ближайших сподвижников. После публичной расправы в народ запустят заранее состряпанное утверждение: «Смотрите, что творится! Пока главный смутьян прохлаждается на чужбине, ни в чем себе не отказывая, оболваненные его подстрекательством глупцы принимают бессмысленную и позорную смерть!». Такая мысль, укоренившись среди людей, раз и навсегда уничтожит светлый образ просветителя и превратит многих его приверженцев в ярых ненавистников всех свободолюбцев и прожженных циников. И все же определяющим при принятии решения вернуться для Эрбина оказался голос совести, звучащий несоизмеримо громче любых доводов. Он без раздумий предпочел бы смерть через четвертование или мучительное повешение за ребро, чем страшную пытку собственного позора и малодушия. Останься Гавальдо здесь, стоны находящихся в узах превратили бы каждый миг его существования в кромешный ад, обагренный сочащейся с небес кровью убиенных за проповедуемые им идеалы соплеменников.

Когда стало окончательно ясно, что проще научиться парить вместе с птицами, чем переубедить преисполненного неукротимой отваги просветителя, его товарищей охватило уныние. Если речь в их тесном кругу по случайности заходила о будущем, то тут же воцарялось скорбное молчание, хотя ранее оно вдохновляло, дарило надежду и потому живописалось в самых ярких красках. Заметив эту перемену, Эрбин обратился одним из волшебных безветренных вечеров к расположившимся возле устремляющегося тающими искрами в темное небо костра единомышленникам.

— К чему печалиться, друзья? Нам выпало великое счастье сделать правильный выбор и встать на светлую сторону в извечной борьбе добра со злом. Наши небесные