— Александра Сергеича Пушкина? — искренне полюбопытствовал Мстислав.

— Отнюдь нет. Степана Тешилова!

Стул подо мной предательски покосился от неожиданности — а может быть, от того, что милый Мстиславушка дружески вломил мне кулаком в плечо. «Ха! Писатель! Прозаик! Качать его! Читать его!» — радостно закричали собутыльники, и я понял, что нужно объясниться.

— Это очень старая история. Ничего особенно великого я не написал — скорее всего, «наследисты» опубликовали мой полевой дневник. Год назад пять человек от нашей кафедры ездили на Север, в Карелию и под Мурманск. Я тоже там был… Это называется учебно-ознакомительная практика.

— Я… предлагаю… за твою лечебно-оздоровительную практику! — перебил Мстислав.

— Учебно-ознакомительную. Я, как студент филфака, обязан разыскивать старушек и записывать с их слов народный фольклор. Отправили нас под самую Кандалакшу. Две недели мы жили в сельской школе — ночью играли в стрип-покер с рыженькими близняшками из медучилища, а днем мучили местных старожилов. По результатам практики полагалось оформить полевой дневник — записать все эти байки и частушки. Я слышал, нашими находками заинтересовался некий журналисток из «Наследия»… Очевидно, мои бесценные записки ему понравились.

Я вдруг почувствовал, что хочу прочитать опубликованное. Алексис, смакуя ситуацию, медленно разогнул тоненькую книжечку, поправляя на длинном носу астигматические линзы в английской оправе.

— «Легенда о Серебряном Колоколе», — драматично зачитал он и покосился на слушателей. Мстислав подавил зевок и с усилием сосредоточил взгляд на лице Алексиса.

«…Давным-давно тут монастырь стоял. Там, где теперь некоей — напротив острова, на том берегу Супони. И в том монастыре хранился серебряный колокол. Именно что хранился, потому как монахи в тот колокол никогда не били. В прочие часто званивали, а в серебряный — нельзя. Непростой, гляди-ка, предмет был.

Ну вот, а потом пришла сюда англичанка. Много кораблей — и под Архангельским встали, и к нам сюда дивизию свою послали. А монахи, как узнали про это, за колокол испугались, оно и ясно — серебряный. Сняли его с колокольни, да унесли в лес, к реке — с пением, со свечами, с почтением, как полагается. Пронесли по-за рекой, да где-то на валунах в воду и опустили, чтоб англичанка не нашла.

Корабли-то ихние скоро ушли — пожгли у нас, конечно, много—и деревни, и в монастыре пожар был. Когда все потушили, пошли колокол доставать — а уж где там! И сам он на глубину ушел, в самую пучину, и берег над ним обвалился… Монахи его веревкой заденут, потянут — а он все доньше идет. Словом, погоревали, да оставили.

А колокол и верно непростой был. Ежели его наверх-то здынутъ, да ударить в него — тогда по всей Руси жизнь перевернется и по-старому пойдет. Вот, к примеру сказать, школа и сельсовет — все это тихонько под землю скроется, и холм сверху сойдется, весь строевым лесом порастет. Снова пойдут по лесу девки в снарядных сарафанах собирать малину и княжевику-ягоду. Дороги зарастут, как их и не было — будем в гости реками ходить. А где кипиратив теперь — там церква снова построится, как встарь была — беленькая, тоненькая вся… Старуха-то бабка покойная мне про нее сказывала. Вот так все будет — надо, однако, колокол достать, да ударить с толком. Впрочем… нам, старикам, теперь не в силу его вытянуть. А молодые что? — только смеются. Скоро все старые-то повымрут, тогда и место забудется — то самое, где колокол упрятан. Посмеетесь тогда, ага…»

Мстислав незамедлительно рассмеялся, чудом не подавившись куском сосиски. А я вспомнил, как старый Евсеич, рассказывая, медленно ковырял ножом маленькое зеленое яблочко, которое собирался съесть, порезав на дольки. Так и не съел — уронил под лавку в траву.

— Самое интересное, что это не моя выдумка, — сказал я, подливая закашлявшемуся Мстиславке джина sans tonique. — Кое-какие частушки, и правда, мы сами придумывали и выдавали за народную мудрость. Но эту романтическую байку мне поведал совершенно конкретный Николай Евсеич Тихомиров, старый сторож поселкового пищеблока. Этот Евсеич действительно существует.

— А… колокол? — вдруг спросил Мстислав и, странно прищурившись, медленно поднес к губам граненый стакан с «Бифитером».

— Что — колокол?

— Колокол тоже существует в природе?

Я только рассмеялся и полез вилкой в кастрюлю. И вдруг понял, что смеюсь в одиночестве. Эти двое сидели напротив и были совершенно серьезны. Наконец, Алексис встал и, уронив стул, отошел к окну. Там он постоял некоторое время, массируя пальцами переносицу, и внезапно обернулся:

— Я уже думал об этом. Серебряный колокол надо найти.

Так были произнесены эти страшные слова. Как видите, изначально виноват не я, а Старцев. Лично мне не пришла бы в голову такая пьяная ерунда.

— Гей, славяне! — Мстислав откинулся на спинку стула, и в глазах его заискрились шампанские блестки. — А ведь это будет недурной бизнес… Два-три пуда серебра — это, конечно, не миллион долларов, но…

— Нет, это не миллион долларов! — горячо подхватил Старцев, прыгая обратно к столу. — Это наш последний шанс! Вернуть старую Русь, раз и навсегда очистить ее от сельсоветов и «кипиративов»! Это вызов, и я принимаю его! Evadere ad auras… hie labour est![2]Я сегодня же еду в Кандалакшу. Какое счастье, что я слегка нетрезв! Только по пьянке русский интеллигент способен на действие… Alea jacta![3]

— Ага, я бы тоже смотался в Кандалакшу, — сказал Мстислав, отставляя опустевший стакан. — Жаль только, что за билет принято платить деньги, а их не было с прошлой стипендии.

— У нас есть десять долларов, — радостно сказал Алексис, ощупывая внутренний карман. — Этого недостаточно, и поэтому мы возьмем с собой Стеньку. У Стеньки всегда есть денежка.

Тут я честно вывернул наизнанку кошелек и бережно положил на стол четыре банкноты, на которых гордо значилось: «Республиканский банк. Десять рублей».

— Ура, — подавленно сказал Мстислав. — Как раз хватит на утреннюю банку пива.

— Надо занять у Данилы. Он вчера получил гонорар за немецкие переводы, — вдруг произнес я, сам удивляясь своей инициативности. Кажется, я и впрямь готовился ехать с ними в Кандалакшу. Вот ведь интересно! Чего только не узнаешь о себе самом в зыбкий момент времени меж волком и собакой.

Этот Данила формально считался моим приятелем, хотя я знал о нем крайне мало. Известно, что у Данилы были странные глаза — не светло-карие, а желтые, как у дикого животного. Известно также, что полгода назад Данила единственным и неожиданным ударом сломал челюсть тележурналисту Леве Галевичу за то, что тележурналист Лева Галевич в одной из своих передач обозвал плоскостопым фашистом старого физтеховского профессора Бородавкина. Какой-то бес дернул Леву Галевича зайти на физтеховскую дискотеку — очевидно, он не знал, что Данила случайно увидел его телерепортаж по своему девятнадцатидюймовому «Айва». В тот вечер мы с Данилой вместе располовинили бутылку мерзейшей лимонной водки, и с тех пор считалось, что мы как бы знакомы.