Моя подруга пожимает плечами.

– Почему-то я сомневаюсь в этом, особенно если она спит так же крепко, как ты.

Я бросаю взгляд на маму. Она спит под одеялом на кровати напротив – хрупкая фигура, ее ребра мягко поднимаются и опускаются с каждым вздохом. Возможно, Фиона права. Мама спит как убитая.

– Что ты здесь делаешь? – я стягиваю с ног рваное одеяло и начинаю массировать рану в плече.

– Сегодня первая четверть луны, помнишь?

Отец Фионы продает шерсть наших овец и платит нам едой из своего магазина. Они одна из немногих семей в городке, которая продолжает общаться с нами с тех пор, как болезнь коснулась нас. И вот каждый месяц в первую четверть луны Фиона заезжает к нам, и мы обмениваемся скудными товарами, которые позволяют нашим семьям выжить.

– Но почему так рано? – я подавляю зевок. Мои ноги болят, а когда я опускаю их на холодный пол, то чувствую, как они дрожат от усталости. Прошлой ночью я не могла заснуть, даже после долгого дня в поле – темные сны бродили по краю сознания, полные тихих шепотов и теней. Я просидела несколько часов, щурясь на свое рукоделие при слабом свете полумесяца, струящемся через окно, и пыталась шить, чтобы отвлечься.

Фиона следует за мной в другой конец комнаты, где висит моя одежда. Простая белая рубашка, выцветшая зеленая юбка, вышитая шерстяными нитками, порванная и перепачканная по подолу, и жилет на подкладке из мягкого кроличьего меха – далеко не прекрасный, на самом деле совсем наоборот, но это все, что у меня есть. Я предпочитала работать в брюках, пока не выросла из них несколько лет назад (я носила их до момента, когда подшивать стало уже невозможно). Теперь казалось легче носить юбку, завязывая ее узлами выше колен, если становилось жарко или земля под ногами была неровной.

Фиона вежливо отворачивается, пока я снимаю ночную рубашку, закатывая глаза из-за моей стеснительности. Одевшись, я выпроваживаю ее из спальни и как можно тише закрываю за собой скрипучую дверь.

– Папа хочет, чтобы я вернулась в магазин до открытия, – говорит Фиона, наблюдая за моими руками – мозолистыми и огрубевшими от прядения, – пока я укладываю мотки пряжи в корзину, – сегодня прибудут барды.

Барды. Внезапно мне кажется, что дом заледенел. Старейшины города говорят, что есть сила в словах, что некоторые фразы могут изменить мир вокруг вас. То же относилось к названию болезни. Цвета индиго избегали, как будто один его вид или звук самого слова мог вызвать новую волну болезни. Теперь его называли – когда этого невозможно было избежать – проклятым цветом.

Только барды могут безопасно использовать слова в своих рассказах. Все в Монтане знают, что любой дурак может вызвать катастрофу, произнеся нечто запретное.

Некоторые считают, что мой брат был одним из этих дураков.

Говорят, болезнь началась с написанного слова. Опустошение, которое она произвела, обернулось с тех пор ужасом перед любым словом, написанным или произнесенным. Одного неосторожного высказывания может оказаться достаточно, чтобы снова началась пандемия.

Этого было достаточно, чтобы Ма перестала говорить после смерти Кирана.

Знакомое чувство страха змеится внутри.

Барды приезжают раз или два в год, отправляя письменное предупреждение, которое ворон доставляет деревенскому констеблю в лучшем случае за день до их прибытия. Констебль, в свою очередь, созывает жителей и собирает скудные плоды труда Астры, готовясь к встрече бардов. Барды собирают десятину для Высшего совета и – если пожелают – могут провести обряд благословения земли и ее народа.

Но они редко бывают довольны. Подношения Астры скудны: охапка шерсти, несколько пучков светлой пшеницы. Шкура и рога оленя, если повезет.

Благословения в Астре не проводились при моей жизни, но самый старший из старейшин, дедушка Куинн, часто рассказывает об одном. Тогда после ухода бардов его семейная пшеничная ферма дала урожай, которого хватило на шесть недель.

Последний раз я видела бардов издалека в день смерти Кирана. После этого мама запретила мне смотреть на них – это были последние слова, которые она произнесла вслух. Но у меня в любом случае нет времени следить за ними, когда они приезжают. Безжалостное солнце иссушает землю, и мне часто приходится отгонять наше стадо на много миль от дома, чтобы убедиться, что оно сыто. В прошлом месяце мы потеряли из-за голода трехнедельного ягненка.

Теперь я понимаю, почему Фиона пришла так рано. Если скудные мотки пряжи из шерсти наших овец хоть немного увеличат городскую десятину, возможно, барды помогут покончить с засухой. Астра не видела дождя почти девять месяцев.

– С тобой все в порядке? – тихо спрашивает Фиона.

Я отрываю взгляд от пряжи и смотрю на нее. В последнее время меня преследуют странные мысли. Вещи, которые я не могу объяснить. Сны, которые больше похожи на ужасные предсказания. Я просыпаюсь с растущим страхом, что со мной что-то явно не так.

– Я в порядке, – слова тяжело слетают с губ.

Фиона, прищурившись, смотрит на меня большими зелеными глазами.

– Лгунья, – прямо говорит она.

Я делаю глубокий вдох, когда отчаянная, глупая идея зарождается в моей голове. Бросив быстрый взгляд на закрытую дверь спальни, я хватаю в одну руку корзинку с пряжей и тащу Фиону из дома.

Солнце едва коснулось неба, когда мы выходим наружу, и воздух все еще холодный и сухой. Окружающие горы прорезают темную зубчатую линию вдали и отбрасывают на долину завесу прозрачных теней, туман поднимается от увядшей травы.

Я молча веду Фиону вдоль дома. Несмотря на холод, моя кожа кажется горячей. У меня голова идет кругом. Я боюсь, что если я повернусь и Фиона увидит мое лицо, пусть даже на мгновение, она каким-то образом узнает правду.

Я, возможно, была в серьезной опасности, и, находясь рядом со мной, она тоже оказывалась под угрозой.

Это началось около года назад, сразу после моего шестнадцатилетия. Я вышивала один из маминых платков, черные птицы кружились по ткани, когда я подняла голову и увидела стаю птиц, образующих стрелу в небе. Вскоре после этого случая, когда я вышивала на наволочке зайца с белым хвостом, одна из соседских охотничьих собак выбежала на пастбище перед домом с окровавленным белым зайцем в зубах.

Теплое покалывание начинало наполнять мои пальцы всякий раз, когда я шила. Совсем небольно, но странно.

Я провела бессчетное количество ночей, лежа без сна, уставившись на суровые деревянные балки потолка, пытаясь понять, схожу ли я с ума или проклята – или и то и другое одновременно. Только одно я знала наверняка: тени болезни уже падали на нас. Мы были затронуты ею, и неизвестно, какая еще беда могла произойти с нами из-за этого контакта. С тех пор, как я обнаружила, что мои вышитые фантазии эхом отдаются в окружающем мире, молчание мамы делалось все более и более давящим. Дом отзывается на все невысказанные слова.