– Какой она должна быть – невеста вампира? – не оглядываясь, спросила воспитанница.

Нянька остановилась, придерживаясь за притолоку:

– Сильной. Она б упыря силой наделила, а он ей бессмертие дал, упырицей сделал. И ежели б сталося так, не было б от той упырицы спасения ани в замке, ани в костеле! – торжественно провозгласила нянька и вышла.

Она не видела, как ее панночка стояла у окна и, глядя на занимающийся рассвет, шептала:

– Лучше б уж за упыря замуж! Лучше бы…

Вошла девка с кувшином для умывания.

Эту горничную она терпеть не могла. Мерзкая шпионка! Даже не оборачиваясь, спиной чувствовала, что низкий поклон девки на самом деле исполнен ехидного пренебрежения. Домашней прислуге мастерски удаются подобные выходки. Только не показывать! Ни гнева, ни обиды, ни раздражения… не унижаться!

Она отвернулась от окна и с деланым равнодушием поглядела на девку.

– Я велела растопить, – кивая на невычищенный, полный старой золы, давно остывший камин, сказала она, стараясь вложить в голос всю имеющуюся у нее твердость.

– А пани экономка велела, чтоб дров не расходовать, потому как все дрова у нас свои, не казенные! – бойко выпалила девка, с насмешкой глядя исподлобья на панночку.

– Дрова не у нас, а у меня, – стараясь говорить как можно внушительнее, сказала та. – Они и не казенные, и не свои, они – мои. Мне, а не пани экономке решать, топить в моей спальне или не топить!

– Как можно, панночка! – наглая девка всплеснула руками и уставилась на панночку пуговичными глазенками. – Пани экономка ночей не спит, дней не видит, ног под собой не чует, рук не покладает, все за вашим добром упадает, а вы такое про нее говорить изволите! Ладно ли так, панночка?

Панночка поглядела на нее задумчиво. Хоть и редко, однако бывали моменты, когда отцовский запрет пороть дворню представлялся ей не вполне разумным. Впрочем, сие все мечты. Даже если она велит высечь нахалку, ее приказ все равно не будет выполнен. Дворня уж отлично усвоила, что можно безнаказанно унижать панночку-хозяйку, но упаси Господь хоть в малости не угодить пани экономке! Вот тогда быть холопской спине поротой, и никакое заступничество панночки не поможет, лишь хуже сделается.

– Умываться-то будете али как, панночка? – плюхая перед ней таз, спросила девка.

Вода в кувшине, конечно же, не подогрета. Умываться холодной водой в выстывшей за ночь комнате – ужас какой! Но если отправить мерзавку за теплой… Девка пойдет и пропадет надолго, вынуждая свою неумытую и непричесанную хозяйку разыскивать себя на поварне, выставляясь на посмешище дворне и ранним гостям. Нет уж, довольно она опозорилась, вступая с горничной в пререкания насчет дров! Она решительно сложила ладони ковшиком.

Ледяная струя брызнула на и без того зазябшие пальцы, превращая умывание в пытку.

По привычке внимательно приглядывая, что подлая девка делает с ее платьем, она начала одеваться. Было, было уж, пыталась негодяйка: то чулки вкось наденет, то волосы уложит так, что панночка напоминала встрепанную со сна прислугу. Хорошо, что мама́ всегда воспитывала свою дочь в строгости – как же сердила ее тогда эта строгость и как пригодилась она теперь! – и она умела сама не только одеться, но даже и причесываться, накручивая завитки локонов на раскаленный докрасна прут. Хотя видит Бог, какая же это мука – самой застегивать платье на спине!

Сунув ноги в туфельки, она внимательно оглядела себя в высоком зеркале. Давеча кто-то сказал, что траур необыкновенно идет к ее светлым волосам. Право же, она этого не замечала, но снимать траур не хотела. Черные одежды служили хоть какой-то защитой. Когда их придется снять, спасения уж не будет.

Она накинула шаль, но шерсть не грела, холод слишком глубоко поселился внутри. Чашка чая была бы сейчас блаженством. Кухарка, наверное, ставит самовар, а быть может, и калачи из печи вышли. Кухарка – баба добрая, не откажет она в чае с калачом своей панночке, особливо ежели пани экономка, не одобряющая такого панибратства с прислугой, еще из своей комнаты не спустилась.

Она подобрала юбки и заторопилась вниз по ступенькам. К высокому парадному портрету над мраморной лестницей, у которого всегда останавливалась. К портрету, где все еще живы, еще вместе. Папа́ в полковничьем мундире. Мама́ в бальном платье…

О Боже Всевышний! На ступенях, запрокинув голову, разглядывая висящий на стене портрет, стояла тоненькая бледная черноволосая барышня в странной бесформенной рясе! Та самая! Из кошмара!

Сердце забилось так неистово, что казалось, сейчас вырвется из груди.

Черноволосая оторвала взгляд от портрета и обернулась. Ее глаза вспыхнули, словно два зеленых фонаря мигнули в полумраке лестницы. Улыбнулась, радостно и с облегчением, как улыбаются другу, которого уж и не чаяли застать в живых. Уголки бескровных губ приподнялись… Обнажая тонкие, нечеловечески длинные и наверняка, как шилья, острые клыки.

Нет, она не завизжала! Она не опозорила памяти мама́, строгим наставлением, а порой – чего греха таить! – и розгой внушавшей дочери, что в счастье и несчастье, равно как в беде иль опасности, девице хорошего рода всегда следует помнить о приличиях! А с дикими воплями, путаясь в юбках, броситься бежать было бы сугубо неприлично. Хотя и весьма желанно…

А черноволосая еще и призывно протянула к ней бледную до прозрачности руку! Поставила на ступеньку босую ногу, собираясь шагнуть навстречу… А ногти-то, Господи Всевышний, ногти-то на ногах! Страшнее клыков! Ярко-красные и поблескивают!

Она почувствовала, что если черноволосая сделает еще хоть шаг – выучки мама́ не хватит! Она заверещит, будто кухонная девка, обнаружившая мышь в горшке!

Внизу хлопнула дверь поварни. Взвился прозрачный штандарт пара, зашлепали шаги… На лестнице явилась кухонная девка, с натугой волочащая на вытянутых руках дымящийся самовар.

– Утро добже нашей панночке! – чуть не впечатавшись лбом в надраенную раскаленную медь самовара, девка отвесила торопливый поклон. – Цо то панночка така бледне́нька?

На ступеньках под портретом никого не было.

Но ведь только что…

Цепляясь слабыми пальцами за резные перила, она смогла лишь сделать слабый жест – мол, ступай! Девка кинула на нее любопытный взор и, мотнув косой, унеслась к столовой. Облако самоварного пара неторопливо расползалось.

Нервно комкая концы шали, она опасливо оглядела лестницу. Никого. Совсем никого. Лишь снизу слышатся привычные голоса.

Боже, уж не теряет ли она рассудок? Она укоризненно поглядела на портрет. Привычные боль и обида поднялись в душе. Как могли родители уйти и оставить ее одну? Ведь им было так хорошо втроем! Как они могли оставить ее… со всем этим? Мало, что ей видения являться стали, так и пани экономка уж на ногах – раз самовар в столовую понесли! Спит ли вообще эта женщина? Или она, как ведьма из нянюшкиных сказок, всю ночь шабаши справляет, а на заре уж самовара требует? Теперь идти в поварню неразумно. Еще раз внимательно осмотрев полутемную лестницу – нет никого, почудилось, – панночка нехотя пошла к столовой. Чаю так хотелось!