Я кивнул приятелю и пригласил девушку на медленный танец.

Тогда мы много и с удовольствием танцевали… Вообще-то я мог и любил потанцевать и поухаживать. Мне нравился сам процесс. Разговор у меня легкий, для девушек интересный — я был достаточно эрудированным и начитанным молодым человеком.

Школьный актовый зал навеял воспоминания о годах учебы, проведенных в школе.

Наша школа, построенная еще до революции, расположенная на вершине холма и обращенная к бухте большими и высокими окнами, была украшением Северной стороны города.

Казалось, будто вчера, окуная перо в чернильницы-непроливашки, мы писали в тетрадях в косую линейку первые слова… Затем на смену перьевым ручкам пришли ручки шариковые, а на смену фантастики Жюль Верна и Конан Дойля пришло увлечение новыми советскими фантастами и их произведениями: «Двести двадцать дней на звездолете», «Магелланово облако», «Туманность Андромеды»… Как много мы читали тогда! Чтение было повседневной, бытовой нормой. Не читать было примерно так же стыдно, как не чистить зубы.

Мальчишкой я всегда восхищался техническим прогрессом — символом мощи нашей страны. Сначала для меня его олицетворял реактивный самолет «МИГ-15». Стремительные очертания которого — короткая обрубленная спереди сигара фюзеляжа, колпак кабины, откинутые назад крылья и высокий скошенный хвост — я часто рисовал в своих тетрадях. Затем — первый реактивный пассажирский лайнер — красавец «ТУ-104», потом пошли ракеты, спутники и, наконец, взлет человека в космос! Первый человек в космосе наш!

Газеты писали о первом в мире советском атомном ледоколе! Первенство нашей страны в космосе, в атомной энергетике, в авиации было для меня, школьника, естественным и неоспоримым.

А какие замечательные, пронзительные фильмы выходили тогда: «Чистое небо», «Тайна двух океанов», «Человек-амфибия» — с голубыми красками неба и голубыми красками подводных съемок и песенкой про «морского дьявола». Невероятные технические достижения вливались в мою жизнь и становились привычными — атомная энергия, телевидение, электроника, кибернетика, полимеры, полупроводники…

На уроках мы писали сочинения: «Какой я представляю жизнь при коммунизме?» С уверенностью, свойственной безоглядной юности, я писал: «При коммунизме основным смыслом жизни станет наука, познание безграничной и бесконечной Вселенной…»

И вот школа уже позади…

В 1967 году на меня обрушились песни. Обрушились внезапно, как тропический ливень. Сначала Городницкого:

У Геркулесовых Столбов

Лежит моя дорога.

У Геркулесовых Столбов,

Где плавал Одиссей…

Затем Высоцкого, еще альпинистского:

Парня в горы тяни, рискни!

Не бросай одного его.

Пусть он в связке с тобой одной,

Там поймешь, кто такой…

Почему я ничего не знал об этих песнях раньше, объяснить уже трудно. Что-то слышал, конечно, о самодеятельных авторах. Но поглощенный книгами и учебой, не обращал внимания. И вдруг эти песни… Они стали для меня откровением, открытием… Открытием бардовской песни, оказывается, существующей тут, рядом со мной, но какой-то как бы незаконной, вернее живущей по своим, особенным законам.

Ни один походный костер, непременный атрибут туристского палаточного лагеря, вокруг которого проходило общение, а в 1960-х — 1970-х годах в походы ходила вся страна, — не обходился без песен под гитару самодеятельных авторов. Ходили в походы ученые — доктора и кандидаты наук, студенты, учащаяся молодежь. Песни у костра были о странствиях, о природе, о чувствах, о том, что, несмотря на «палаточный неуют», после нескольких дней, проведенных в походе, по сути в другом мире, так тяжело возвращаться в задымленный и запыленный город…

Эти песни произвели на меня удивительное впечатление, не только своим содержанием, но и тем, что, оказывается, можно вот так, под гитару, читать — петь их. В этих песнях «просто жить», не ставя перед собой цели, считалось недостойным творческого человека и даже неприличным. «Бездуховное мещанское существование» всячески высмеивалось. Нормой жизни считалось не просто работать, а обязательно гореть, вкладывать в любимое дело всего себя, не думая о материальных благах.

Бросить большой город и ехать работать на целину, в малообжитые районы Сибири, — представлялось овеянным флером романтики. А покорение Севера, героизм первопроходцев стали главными темами песен.

Бардовская песня обожгла меня, опалила сердце. Песни Визбора, Клячкина, Кукина, позже Татьяны и Сергея Никитиных — интеллигентные, романтичные — вошли в мою душу.

Звон гитарных струн ударил по струнам моей души, вошел в резонанс и перевернул всю душу… То, что мне тогда казалось лишь данью романтики, с годами обернулось твердой жизненной позицией.

Сейчас я понимаю, бардовская песня — это русский феномен, которому суждена долгая жизнь.

Мне всегда нравился наш южный приморский город, красивый в любое время года и при любой погоде. Особенно хорош Приморский бульвар с изящным каменным мостиком с барельефами драконов по бокам арки, с красивыми белокаменными зданиями, обращенными фасадами к морю, — Биологического института, Дворца пионеров, Драматического театра.

Наш городской Драматический театр очень красив. Интерьеры здания — чудо «сталинского ампира», много великолепной лепнины, росписей, позолоты.

Прекрасна белая колоннада пристани, построенной еще при императрице Екатерине II, позже названной «Графской» и ставшей символом города. Красив, в своих развалинах, возвышающийся над городом Владимирский собор — усыпальница четырех адмиралов.

Иногда, по настроению, я любил побродить среди величественных руин древнего Херсонеса, с остатками крепостных стен, колоннами базилик и ступенями амфитеатра, вызывавшими восхищение греческими колонистами, выходцами из Гераклеи Понтийской, создавшими удивительный город на берегах Понта Эвксинского.

Седая древность притягивала и завораживала бездной времени, пролегшей между мной и

жителями Херсонеса, ступавшими две с половиной тысячи лет назад по этим мостовым, по этим, сейчас уже истертым временем, каменным плитам…

Здесь крестился князь Владимир, отсюда пошло православие на Руси.

Мне нравился низкий голос огромного херсонесского колокола, когда брошенный камушек ударял о его край. У этого колокола своя история. После Крымской войны французы вывезли колокол в качестве трофея, и он несколько десятков лет висел в соборе Парижской Богоматери в Париже, а когда в 1913 году отношения улучшились, его вернули обратно. Колокол много лет выполнял роль звукового маяка. Во время тумана монахи звонили в него, предупреждая корабли об опасности.

Наш город — город особенный, морской форпост на юге страны. Его история — история побед русского оружия, русского духа, о чем зримо свидетельствуют многочисленные памятники города: от скромного — подвигу экипажа брига «Меркурий», вышедшего победителем в неравном бою с двумя турецкими линейными кораблями, с дерзкой надписью «Потомству в пример» и стройной колонны с орлом на вершине, венчающей рукотворную скалу в бухте — «Затопленным кораблям» в Первую оборону, до величественного монумента матросам и солдатам Второй обороны.

Наш город — город-форпост, преданный и переданный по пьяни руководством СССР в конце ХХ века