Ему и в голову не запало, что, может, он видит ее в последний раз.

Река, — непривычно тихая, странно открытая — вся наружу, с белыми, чистыми, круто оглаженными, точно полные бедра и груди, грудами долгих и круглых отмелей, — лежала в холмистых извилистых берегах, как в смятой постели: будто баба в жару оголилась, устало раскинулась. Лишь кое-где, словно сонный взгляд из-под частых ресниц, блеснет сквозь темную поросль осоки мглистая голубень.

— Эко сморило матушку Рось, — молвил Добрита, жалеючи. — Сникла. Обомлела, бедная, обмелела. Пройдет ли челн? Не довелось бы тащить всю дорогу,

— А пеши и вовсе худо. Ноги дрожат. Бреди в такую даль.

— И то верно. Подохнем в лесу. Ишь как парит. Неужто к грозе?

— Тьфу! Типун бы тебе…

— Эй, смерды! — донеслось издали. — Эге-е-ей! Бегите сюда. Поспешайте.

Встрепенулся Руслан, побелел: не водяной ли кличет? Видит — поодаль, ниже по течению, где простор сквозной, стоит на воде, прямо на глади, нагое диво лохматое. Пред ним растянулось второе: черное, длинное, с высокой изогнутой шеей, с грозно склоненным клювом.

— Спасайся! — Руслан метнулся в гору.

Сосед — сердито:

— Куда? Погоди. Это Калгаст.

Горласт непутевый Калгаст. Рычит, хохочет.

— Испугался? Эх! Чего ты? Я не кусаюсь. Руслан же от ног его волосатых не может глаз отвести. Смертный — и поверху бродит, не тонет. Жутко смотреть. Господи помилуй, неужто оборотень? Догадлив Калгаст.

— Несмышленыш! Тут мель. — Взрыл стопою мокрый песок. Хлопнул влажной ладонью ладью смоленую по стойке носовой, под голову птичью затейливо рубленной, с глазами из раковин выпуклых, с медным клювом кривым. — Вот, кречет мой на ней сидит. Не веришь? Пощупай.

Ткнул жердью Руслан — и впрямь бугор, водой чуть прикрытый. Взбаламутил ее Калгаст, да и солнце на той воде: слепит, как железо жидкое, потому и не видно мели.

— Ну?

— И вправду.

— А то растрезвонишь: Калгаст, мол, упырь, брат водяному. Смерды мне ноги отсекут.

И все ж не проходит боязнь. Верь такому. В очах — злая волчья понятливость, зубы хищно сияют на опаленном лице. И весь он — как пень обгорелый. Черный. Сухой. Голову тиной прикрыл. Пахуч, как зверь. Хвойной прелью несет от него, дичью, грибами. Чисто леший.

— Пятый раз с утра застреваю. Тяну, толкаю, волоку. Притомился. Вы-то далече? А, вот и ладно. Я ниже, в город, плыву, лещей везу на торжище. В озерах глухих наловил, навялил, гору навалил. А здесь у вас пескарей пропащих, и тех не видать.

— Где уж, — вздохнул Добрита, косясь на корзины в ладье. — Всю Рось процедили сквозь сеть. Выгребли живность. Рачка-дурачка не сыскать в нашей речке. А хороши лещи?

— Угощу. Да и тронемся вкупе. Трудновато одному-то. Колодину вашу оставьте. Чего с ней возиться?

Руслан с беспокойством:

— Бросим челн — обратно на чем?

— Дотошный, — усмехнулся Калгаст. Отвернул холщовую полость, коей были прикрыты корзины, добавил скучающе: — А доведется?

— Чего?

— Обратно.

Вконец оробел Руслан. — К чему ты? Воздержись.

— И наперед загадывать не след. Время лихое.

— Ну тебя! — Дрожат у Руслана губы, вот-вот заплачет. — С тобой заплывешь…

— Экий ты… хлипкий, — сказал с досадой Калгаст. — Прежде-то вроде был чуть посмелей. Отчего он хнычет? — обратился охотник к Добрите.

— Волхв трубил.

— А! Тоже добродеи. Кой пес их принес. Нацепили, черти, погремушек, бренчат, кричат, палками стучат. Всю дичь разогнали. Чего ты скис? Волхв — не волк.

Тут и Добриту согнуло.

— Брось, не кощунствуй, брате! Горе накличешь. И без того ой как худо.

Руслан — тот вовсе схватился бежать, но упредил негодный Калгаст: сунул под нос золотистую рыбину — разве уйдешь?

Велик белый свет. Народу — невпроворот. Живут двое где-то за сто или тысячу верст, или за год пути, в разных концах земли; слыхом друг о друге не слыхали, чаять не чают когда-нибудь сойтись с любовью или ненавистью. Но судьба — хитра. Она настороже.

… Проворно грыз Руслан сухую, точно щепа, плоскую рыбу. И той же порою — час в час, не очень, чтоб далеко, но не так уж и близко отсюда, на Днепре, за порогами, — другой детина, тоже плечистьй да жилистый, однако старше, темный, скуластый, еще проворнее разделывал баранью тощую кость.

Звали его по-чужому: Хунгар, и нравом он был чуть покруче, чем юный смерд из Семарговой веси. Лежал бек Хунгар на ветхой кошме, в палатке шерстяной, подвернутой снизу ради прохлады, кость обгладывал, косо оглядывал стан кочевой, из тех же убогих палаток составленный. Мало скота у орды, еще меньше — детей. Женщины истощены, мужчины зубами скрежещут: не дай господь сейчас их затронуть.

Обгрыз кость Хунгар, призадумался: кому отдать, псу ли худому, на брюхо припавшему, жене ли своей Баян-Слу, что дерзко сидит спиной к господину, смотрит на Днепр, обхватив колени.

Уныло шумит, словно плачет, на порогах вода, от пены хлопчато-бела. Синь. Белизна. Кажется, небо в пятнах пушистых волокон опрокинулось вниз, втиснулось меж берегов. Наверно, потому и нарекли аланы древний поток Дон-Аброй, Небесной рекой. Чайки над пеной кричат, будто к себе зовут. И женщине хочется крикнуть, удариться оземь, как в сказке, чайкой взлететь, навечно оставить кочевье постылое.

Пес у Хунгара страшный- облезлый, бесхвостый, зато послушный. Предан хозяину. Любит. Жена — плохая, хоть и красивая. Ненавидит супруга. За что?

Ну, ладно. Пускай. Все-таки жена.

Сунул Хунгар ей кость — плечами передернула, молчит. Брезгует? Он наотмашь хлестнул ее плетью по узкой спине: не то, что ахнуть, вскинуть ладони, упасть — злодейка с места не сдвинулась. Готское отродье!

— Куда правишь, Добрита? Спишь, а? Не зевай! Опять застрянем.

— Тьфу, напасть. Никак и вправду задремал? Через силу гляжу. Сам, брате, виноват. Обкормил, вот и клонит ко сну.

— Угоди смерду. Голодный — плохо, сытый — тоже негоже.

— Если б всегда быть сыту. А то — терпеть, да вдруг столько съесть. Отяжелеешь.

— Погоди, друже. Попадешь к Пучине — не часто доведется тяжелеть. Уж он употчует.

— И то счастье.

— Собачье счастье.

— А куда еще голову приткнуть? Хлеб у боярина черствый, да верный.

— Верный, да скверный. Горький.

— Пусть.

… Волхвы, предрекая боярскому чаду счастливую долю — всю жизнь гостить на пирах, назвали его Пирогостом. Что ж, пировать он любил. Однако в миру Пирогоста не знали — знали Пучину. Удружили смерды ему за бездонную жадность. Без промаха бьют. Им виднее, что ты такое.