вы предлагаете, Макар Кузьмич? — Уполномоченный переложил портфель в другую руку и подышал на окоченевшие пальцы. Мысль была здравая. Ткань — она и есть ткань, и то, что ткани не было в стране, он тоже хорошо знал.

— Всё это здесь оставлять нельзя… Растащат.

— На поджопники…

— Тихон Ильич, ну полно вам юродствовать, не перебивайте. — Товарищ из района был человеком тонкого душевного настроя. Он не любил бунтовщиков и самодуров из числа низшего звена. Любимой его присказкой была фраза кого-то из древних: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Услышал он крылатое выражение будучи еще семинаристом и с тех пор руководствовался им в жизни, прощая начальству крупное и не спуская подчинённым малое.

— Так вот… перенесём всё ко мне в дом.

— Это за каким… — председатель хотел добавить «хреном», но промолчал, чувствуя, что товарищ из района во всём почему-то согласен с Макаром.

Уполномоченного звали товарищ Шпаков. Он так и представлялся, не удосуживаясь произнести своё имя и отчество. Невысокого роста, остроносый, с выпученными глазами, товарищ из района был одет по-зимнему: в валенки и длинное, до пят, серое пальто с лисьим воротником, подбитое изнутри ватином. На шее — красно-пролетарский шарф, под пальто — стёганая безрукавка, а вот на голове почему-то не по сезону красовалась простая фетровая шляпа, продуваемая ветрами и пронизываемая холодами. Этакая дань моде, отчего от мороза нос и уши уполномоченного были под цвет шарфа.

И была у товарища Шпакова одна тайна, которую он берег, как Кощей свое яйцо. Когда-то он служил чтецом (не в этой области и не в соседней, а за 500 км) и даже окончил один курс семинарии, был исключён за курение и матерщину и это поставил себе в заслугу, устраиваясь на работу в отдел культуры. Но не это было тайной, а боязнь неотвратимого наказания за дела безбожные.

Ему очень не хотелось ехать сюда, а потом писать отчёт, что и как горело и сгорело ли. В семинарии он и сам читал, и пресвитеры рассказывали, как Господь наказывал безбожников. То мор нашлёт, то молнии с неба, то персонально накажет слепотой или немотой. Всё это позабылось с годами, но недавний случай, когда молнией убило второго секретаря райкома, ломавшего крест, оживил в его памяти строки из Библии: «Если же и после сего не послушаете Меня и пойдете против Меня, то и Я в ярости пойду против вас и накажу вас всемеро за грехи ваши8».

Вот этого Шпаков и боялся.

Наган — он, конечно, даёт власть, но большее уважение и трепет вызывает портфель, пошитый из той же кожи, что и плащи чекистов. Портфель был у Шпакова, а наган у Бирюкова. И если бы на дворе был год двадцатый, лежал бы товарищ Шпаков с дыркой в голове да на сырой земле, и Бирюкову ничего за это не было бы. Шлёпнул да шлёпнул. Значит, было за что.

Но год был не двадцатый, да и присутствие милиции из района накладывало отпечаток на субординацию.

— Давай лепи дале, — то ли Макару, то ли уполномоченному сказал Тихон Ильич и сел на принесённое из храма архиерейское кресло.

***

Макар Кузьмич Колокольников — коренастый, сильный мужик, с руками-граблями, с окладистой смоляной бородой и, что самое интересное, белый как лунь. Когда поседел — сам не знал, всем говорил, что таким родился, и добавлял: «Только без бороды». Был он из зажиточных: маслобойню держал, коров полсотни, лошадей для выезда и всякой мелкой твари по паре. Одним словом — кулак, но сообразительный. Как только подуло не оттуда, да не тем, продал всё, включая дом, разделил между сыновьями и дочерьми, расселил всех по разным сёлам и хуторам, купил мазанку на окраине и сел с женой у окна в ожидании актива.

А пока ждал, прочитал в ноябрьской «Правде» статью вождя с броским заголовком «Год великого перелома». Понятие «культурных сил» он понял по-своему и, сославшись на Сталина, накатал в район бумагу, что хорошо бы на селе организовать клуб для воспитания тех самых «культурных сил». А так как помещения своего у клуба нет, то можно под него приспособить здание церкви. Письмо запечатал и отвёз в район, положил на ступенях и ушёл. А через неделю к нему приехал товарищ Шпаков как главный по вопросам досуга на селе и назначил Кузьмича заведующим этого самого дома культуры.

И так получилось, что Макар Кузьмич оказался единственным из бывших, кто не претерпел, не был лишён и не лишался прав, был не выселен и не арестован, а с прибытком пошёл на повышение, получив должность завклуба при новой власти.

И вот теперь завклуба требовал не сжигать «опиум для народа», а, перекроив, пошить множество нужных в употреблении вещей.

***

— Перенесём, а дальше что? — Шпакову нужны были ориентиры. Как человек быстрого ума он всё ловил на ходу. Но недосказанность не давала ходу творческой мысли, и он страдал.

— Я всё перемеряю, пересчитаю и доложу в район — вам, товарищ Шпаков. — Кузьмич подобострастно кивнул, ловя взгляд уполномоченного. Поймал, понял, что инициатива одобрена, и продолжил: — Из всего барахла шторы пошьём, занавес в клуб. В сельсовет шёлк отдадим, вместо газет пущай стелют на столы. В район, в отдел культуры, отвезем и парчу, и полотенца, и подушки. Стены у вас в кабинете, — тут Макар ткнул в уполномоченного жёлтым от табака пальцем, — можно обить тканями вместо шпалер: и красиво, и тепло. Кафтаны да сарафаны (Макар имел в виду стихари и фелони) отберём для спектакля «Поп — толоконный лоб», а что-то для сценки «У попа была собака»: всё-таки у нас дом творчества, так сказать, муза, а не трактир.

Колокольникова несло… Народ дивился, Бирюков морщился, а товарищ Шпаков уже видел перед собой не сельский клуб, а театр областного масштаба и заслугу свою в том, что поддержал завклуба в его начинаниях.

Кроме одежд и тканей, Макар Кузьмич забрал иконы — с мотивировкой «для музея». И это понравилось уполномоченному, отчего он растрогался, долго хлопал завклуба по плечу и так же долго сморкался, прочищая нос от сосулек.

Макар всё свез на пяти возах. Что в позолоте — в доме положил, что медное — в сарае, а тряпочное и деревянное — на гумне, под навесом, где снег и ветер.

Пообещал в три дня накатать план применения конфиската и переслать Шпакову. А пока товарищ из района был здесь, Макар отобрал ключи от храма у председателя и подсунул бумагу за собственной подписью на имя Шпакова и Бирюкова