Я не знаю, откуда у меня этот дар. Он проявляется не во всех рисунках. Первый раз это случилось, когда в седьмом классе на уроке изобразительного искусства я нарисовала очертания зданий Чикаго на фоне неба. Но я заполнила светлые облака видениями просторных пустых залов и распахнутых настежь дверей. А в углу притаилось едва заметное изображение замка. В самой высокой башне замка у открытого окна стояла женщина и прижимала руки к сердцу. Встревоженные монахини позвонили моему отцу. Увидев рисунок, он побледнел. «Я не знал, что ты так хорошо помнишь свою маму», — пробормотал он.

Когда я вернулась и Николас отказался впускать меня в дом, я сделала единственное, что мне оставалось, — окружила себя портретами мужа и сына. Я сделала набросок лица Николаса в тот момент, когда он открыл дверь и увидел меня. Я нарисовала Макса, которого Николас держал на руках. Я приклеила эти рисунки к приборной доске автомобиля. Они несовершенны с точки зрения техники, но я уловила внутренние переживания, и это главное.

Сегодня, ожидая возвращения Николаса из больницы, я рисовала по памяти. Я с обеих сторон покрыла набросками множество листов бумаги. Теперь у меня есть больше шестидесяти рисунков Николаса и Макса.

Сейчас я работаю над рисунком, который начала сегодня вечером. Я так увлеклась, что не заметила Николаса, пока он не вышел на крыльцо. Его подобно нимбу окружает мягкий белый свет.

— Пейдж? — окликает он. — Пейдж?

Я подхожу ближе, туда, где он может меня увидеть.

— А… — говорит Николас и трет виски. — Я думал, ты уехала.

— Я все еще здесь, — отвечаю я. — Я никуда не уеду.

Николас скрещивает руки на груди.

— Тебе не кажется, что ты поздно спохватилась? — спрашивает он. Я боюсь, что он вот-вот развернется и скроется за дверью, но он лишь потуже запахивает халат и садится на ступеньку крыльца. — Что ты делаешь? — спрашивает он, кивая на альбом у меня в руках.

— Рисую тебя. И Макса, — отвечаю я и показываю ему один из рисунков.

— Отлично, — говорит он. — Это у тебя всегда здорово получалось.

Я не помню, когда Николас последний раз меня хвалил. Хвалил хоть за что-нибудь. Он смотрит на меня, и я вижу, что выдержка обходится ему очень дорого. У него усталый и потухший взгляд. У нас с ним глаза одного цвета и оттенка. Светло-голубые.

В эту секунду, глядя на Николаса, я вижу перед собой молодого человека, который когда-то мечтал вскарабкаться на самый верх, который возвращался домой и замирал в моих объятиях, вновь обретая себя, после того как умирал один из его пациентов. А в его глазах отражается девушка, которая когда-то верила в любовь.

— Я хотела бы его подержать, — шепчу я, и глаза Николаса темнеют. На них как будто опускаются шторы.

— У тебя была такая возможность. Ты ее не ценила, — говорит он, а потом поднимается и уходит в дом. В наш дом.

При свете луны я работаю над рисунком. Мне кажется, что Николасу тоже не удается уснуть. Завтра он будет не в самой лучшей форме, и это разозлит его еще больше. Наверное, из-за того, что мое внимание раздваивается, все выходит не так, как я планировала, Макс у меня получился очень хорошо. Я нарисовала его липкие кулачки, его бархатистые вихры… Мне не сразу удается понять, что же в этом рисунке не так. В этот раз, вместо того чтобы нарисовать Макса вместе с Николасом, я нарисовала с ним себя. Он сидит у меня на руках, вцепившись мне в волосы. Посторонний человек не заметил бы в рисунке ничего необычного. Но на розовой ладошке Макса я вижу узорчатый венок из листьев, в центре которого я нарисовала свою маму. Она бежит, а на руках у нее, как обвинительный приговор, ребенок, которого я так и не родила.

1985—1993 годы

Пейдж

Я нашла «Мерси», когда уже совсем отчаялась. Этот ресторанчик был расположен на одной из невзрачных улочек Кембриджа. Его облюбовали студенты и преподаватели, которым импонировали его непритязательная обстановка и простое меню. У меня в кармане лежала последняя двадцатка. Накануне вечером я окончательно осознала, что ни один человек в здравом уме не примет в дом няню без рекомендаций и что красивых глаз и тощего портфолио недостаточно для поступления в художественную школу. Вот так в пять тридцать утра я расправила плечи и вошла в «Мерси», отчаянно надеясь, что Господь, в существовании которого я сомневалась всю свою жизнь, мне поможет и это место станет моим спасением.

Ресторанчик оказался совсем небольшим. Внутри пахло тунцом и моющим средством. Я подошла к стойке и сделала вид, что изучаю меню. Из кухни вышел крупный чернокожий мужчина.

— Закрыто, — буркнул он, развернулся и снова исчез.

Я не отрывала глаз от меню. Чизбургеры, котлеты из мидий, закуски ассорти.

— Если у вас закрыто, то зачем вы открыли дверь? — поинтересовалась я.

Мужчина ответил не сразу. Вначале он подошел и остановился напротив, опершись мускулистыми руками о стойку по обе стороны от меня.

— Мне кажется, тебе пора в школу, — сказал он.

— Мне восемнадцать лет, — ответила я, вздернув подбородок в точности так, как это делала Кэтрин Хепберн в старых черно-белых фильмах. — Я хотела узнать, нет ли у вас вакансии.

— Вакансии… — медленно повторил мужчина, как будто впервые услышал это слово. — Вакансии. — Он сощурился, и тут я заметила шрам, который показался мне похожим на колючую проволоку. Он извивался вдоль щеки и прятался где-то в складках шеи. — Тебе нужна работа.

— Ну да, — отозвалась я.

По выражению его глаз я поняла, что ему не нужна официантка, тем более такая неопытная, как я. Мне также было ясно, что и в судомойке он не нуждается.

Мужчина покачал головой.

— Для этого слишком рано, черт возьми. — Он поднял голову и уставился на меня. Я знала, что он видит перед собой тощую и растрепанную девчонку. — Мы открываемся в шесть тридцать, — добавил он.

Я могла бы уйти и вернуться на прохладную станцию метро, где провела последние несколько ночей, прислушиваясь к жалобным скрипкам уличных музыкантов и безумным выкрикам бездомных. Но вместо этого я взяла из папки с меню забрызганный жиром лист бумаги с перечнем вчерашних фирменных блюд. Обратная сторона оказалась чистой. Я извлекла из рюкзака черный маркер и принялась за единственное занятие, которое мне удавалось хорошо. Я нарисовала мужчину, который только что отказал мне в работе. Я рисовала его с натуры, поглядывая в ведущий из обеденного зала в кухню коридорчик. Мужчина снимал с полок огромные емкости с майонезом и мешки с мукой, и под их тяжестью его бицепсы скручивались в тугие узлы. Он явно торопился, и это я тоже изобразила. Наконец я быстрыми штрихами набросала его лицо.

Я откинулась назад, чтобы разглядеть рисунок. Над широким лбом мужчины я нарисовала очертания старой, но крепкой женщины с ссутуленными от непосильной работы и лишений плечами. У нее была кожа цвета контрабандного кофе, а спину рассекали воспоминания о старых шрамах, которые сплетались в уже совершенно отчетливый шрам на лице мужчины. Я не знала эту женщину и не понимала, почему она появилась на моем рисунке, который к тому же получился не самым лучшим образом. И все же это было нечто. Я положила бумагу на стойку и вышла за дверь. Ждать.