Хатцке повернулся к двери, услышав шаги в коридоре. Замерли они у его камеры. В замке повернулся ключ. Хатцке оказался лицом к лицу с унтерштурмфюрером СС, с ним было четверо солдат, каски их поблескивали в полутемном коридоре. Все они служили в дивизии Эйке[5], единственной в СС, где носили защитного цвета мундиры вместо привычных черных, без букв «СС» на воротниках.

— Ну наконец-то! — Хатцке с яростью оглядел их. — Кое-кто поплатится за эти выходки, можете мне поверить! Когда генерал Рем[6]узнает…

Унтерштурмфюрер не произнес ни слова; лишь оборвал Хатцке, рывком вытащив его из камеры и толкнув в коридор, по бокам бригадефюрера пристроились солдаты. Сам он пошел сзади, шпоры его позвякивали, сапоги скрипели. Он был еще мальчишкой, от силы двадцатилетним. Густые волосы цветом напоминали мед; голубые глаза окаймляли светлые ресницы. Лицо его было ангельским, с мягкими детскими очертаниями и гладким подбородком. Но из красивых голубых глаз сквозила ненависть, широкий рот был плотно сжат. Такими они были в СС: цвет немецкого юношества систематически превращался в безупречную машинерию для убийств.

Большие серые здания казарм были залиты ярким солнечным светом. Хатцке и его эскорт шли по горячей брусчатке двора, где не так давно привыкали к муштре восьмилетние пацаны. В прошлые годы в этих казармах дети, участью которых была война, готовились стать безропотным пушечным мясом в армии кайзеровской Германии. Во всех лучших фамилиях рейха можно было видеть выцветшие фотографии семнадцатилетних ребят, одетых в мундиры героев и отправлявшихся во всей своей блестящей и ложной славе за смертью в траншеях Первой мировой войны. Гибли они так же, как жили, по уставу. И как знать, не была ли эта смерть желанной после восьми лет муштры и мучений во дворах Гросс-Лихтерфельда?

Хатцке шел мимо конюшен, заполненных теперь не лошадьми, а оружием. Шум работающих моторов был очень близок. Бригадефюрер остановился и обратился к эскорту:

— Куда вы ведете меня?

— На встречу со штандартенфюрером СС Эйке. — Солдат насмешливо скривил верхнюю губу. — На вашем месте я бы не стал кочевряжиться. Ничего этим не добьетесь[7].

Бригадефюрер хмыкнул и пошел дальше. С этим недостатком уважения придется разобраться попозже. Сейчас хватало мыслей о том, что по какой бы причине его не арестовали, ему, по крайней мере, будет обеспечен справедливый суд. В Германии без справедливого суда людей не расстреливают. Так требуют правила, а Германия живет по правилам. Фюрер сам заявил, что теперь демократическому беспорядку приходит конец и начинается строгая регламентация жизни. Каждый человек должен знать свои права, и тот, кто попытается нарушать их, дорого за это поплатится.

Они миновали конюшни и вошли в маленький, окруженный высокими стенами дворик. В прежние дни он был отведен для арестованных курсантов. Там стояли грузовик и мотоцикл, создающие отвлекающий шум. Водитель большого дизельного крупповского грузовика, одетый в защитного цвета форму СС[8], сидел, покуривая, за рулем. На Хатцке с его эскортом он взглянул без интереса.

Посреди двора стояла группа офицеров. В дальнем его конце выстроилось в две шеренги отделение из двенадцати человек. Первая стояла на коленях, держа винтовки наизготовку; вторая держала винтовки в положении «к ноге». Неподалеку стояли еще два отделения, терпеливо ждавшие своей очереди в этой бойне. Только двадцать казней, потом тебя сменяют. Так требовали правила. Двадцать казней… Хатцке попытался отвести взгляд, но эта сцена властно завладела его вниманием. Он невольно оглянулся.

На влажном, красном песке лежал человек в мундире СА. На его плече был золотой погон обергруппенфюрера. Тело было так изогнуто, что Хатцке увидел петлицу кителя. Красную петлицу генерала. Он почувствовал, что дрожит. Отвернулся и провел ладонью по лбу. Лоб был холодным, липким.

К Хатцке подошел гауптштурмфюрер СС, державший в руке пачку бумаг. Он не стал утруждать себя предварительными любезностями. Лишь взглянул в бумаги и выкрикнул одно слово:

— Фамилия?

— Бригадефюрер СА Пауль Эгон Хатцке.

Гауптштурмфюрер поставил галочку напротив его фамилии в списке. Он смотрел в дальний конец двора, там двое эсэсовцев подняли тело генерала и бросили в тележку.

Гауптштурмфюрер сунул бумаги подмышку.

— Так. В дальний конец двора и к стенке. Не медлите, пожалуйста, дел у нас много.

До этой минуты Хатцке все еще не верил, что это может быть правдой; и тем более, что это может случиться с ним. Он взглянул на этого человека с внезапным, малодушным ужасом.

— Я хочу видеть штандартенфюрера Эйке! Пока не увижу его, никуда не пойду! Если думаете…

И умолк от сильного удара рукояткой пистолета по почкам.

— Хватит. Мне нужно выполнять приказы, а не болтать. К тому же крик вам не поможет.

Хатцке резко повернул голову, ища где-нибудь — какой-нибудь, от кого-нибудь — йоты жалости или надежды. Но лица под касками были беспощадны в полном равнодушии. А стена в дальнем конце двора была забрызгана кровью, песок стал малиновым, тонкая красная струйка с журчаньем текла по канаве в канализацию.

— Предупреждаю, — сказал гауптштурмфюрер. — Мне нужно соблюдать график.

Кто-то сильно ударил Хатцке по лицу и рассек щеку острой гранью кольца. Кровь хлынула на воротник, на золотые погоны, и он понял с поразительной ясностью, что это в самом деле конец. Конец ему, конец мечтам о социалистическом государстве, где слово «справедливость» наконец-то обретет смысл. Гейдрих с Герингом одержали верх, и Германия погибла.

Очень спокойно, очень горделиво бригадефюрер Пауль Эгон Хатцке прошел по двору и встал у забрызганной кровью стены. Со сложенными на груди руками и вызывающе поднятой головой он ждал смерти.

Расстрельная команда подняла винтовки. Хатцке взглянул на солдат без страха, без жалости, с каким-то терпеливым смирением. Он чувствовал себя мучеником за великое дело. Когда винтовки залпом выстрелили, он прокричал свои последние в жизни слова: «Да здравствуют Германия и Адольф Гитлер!» — и рухнул на теплый, радушный песок.

Во двор уже вводили очередного офицера СА. Бойня продолжалась весь день и до глубокой ночи. Эйке сообщили, что его бывшие гибнущие товарищи все до единого выражали желание поговорить с ним. Он раздраженно махнул рукой. Перед ним поставлена задача, времени для сентиментальных прощаний у него нет.