Она сидела за столиком у окна, всматривалась в мокрые блеклые сумерки, шипели шины на нефтяной асфальтовой глади, рассекая стылую жижу, краснели фонари стоп-сигналов, замерших у скворечника светофора.

— Опоздали на пять минут, — заявила капризно.

— Они пойдут в зачет долговременности наших отношений, — нашелся он.

— Вы считаете таковые возможны? — Ее глаза расширились в притворном изумлении.

— Уверяю вас! — На языке так и вертелось правдивое: что, дескать, он и в самом деле готов к отношениям серьезным и непродолжительным, но от искренней формулировки надлежало воздержаться, ибо ложь для женщин куда милее всех истин. Да и только ли для женщин?

…Уже засыпая, подумал, что найти доступную бабу — не проблема. Проблема — что-то при этом почувствовать. Это возрастное, или издержки рациональной цивилизации, где секс — всего лишь форма товарного обмена? А может, способ общения? В любом случае поиск родственной души сопряжен с беспорядочной половой жизнью…

Спали они до семи часов утра.

Очнулся Серегин с тяжелой головой — она много курила, а он терпеть не мог табачного дыма, но ограничить ее постеснялся.

Все было, как обычно: мятая постель, мокрые следы босых ног на полу в ванной, остатки зубной пасты в раковине, кофейная сиротливая жижа на дне замусоленных чашек…

До метро добирались пешком.

— Ты обещал лично проверить «Вальтер», — напомнила она, целуя его в щеку при выходе из двери на пересадочной станции.

— Еще как проверю! — пообещал он, глядя на разрезы морщинок, обогнувшие ее губы. Вчера он их и не заметил.

Вымученно улыбнулся на прощанье. А в голове настырно стучало: скорее бы отработать магазинную каторгу и — домой! Поглазеть на чушь синюю с голубого экрана, и — спать! Одному, одному…

Не оружейная лавка, а сайт знакомств! Ими, этими сайтами, пользоваться ему было категорически запрещено, как и всеми социальными системами Интернета. Но сетью для одиноких дам был магазин, в котором он работал. И в эту сеть то и дело залетала какая-нибудь симпатичная рыбешка… Однако с рестораном — хватит. Гусар серьезно поиздержался.

Отец вернулся с фронта весной сорок третьего года, демобилизованный по ранению. Был ранний светлый вечер, розовые тени выстилали отроги таежных сопок, мычали коровы, бредущие с пастбища под ленивые матюги пастуха в домашние сараи, и вдруг хлопнула калитка; выглянувшая в оконце мать потерянно прищурилась, затем всплеснула руками и — стремглав выскочила из избы. А после донесся ее радостно обморочный вскрик.

И вошел в горницу человек с костылем, отбросил костыль, сделал неуклюжий, с выворотом ступни, шаг вперед, взял его, Кирьяна, на руки, прижал к себе. И запомнились ему, пятилетнему, металлические, со звездами, пуговицы на его гимнастерке, густые светлые усы, упруго и нежно ткнувшиеся в щеку и потертая пилотка с рыжей подпалиной. Человек шел к дому через перелесок из молодого ельника, и пахло от него хвоей и солнцем, но исподволь шли от одежды его и другие, тревожные запахи: йода, горького дыма, ваксы… А вот от руки его — твердой, но осторожно ласковой, исходил словно бы дух старого дерева, как от киота, хранившего в своей серебряной глубине венчальную икону покойной бабки.

— Отец, отец воротился! — причитала мать. — Вот же, спас нас Бог, оберег от беды!

Потом уже ночью он проснулся, увидев в мутном и теплом свете керосиновой лампы мать и отца, сидевших за столом, за поздней трапезой, с лицами усталыми, но счастливыми и спокойными, и отец говорил:

— Ничего, заживет нога, тайга дело подправит, да и с того лета трав, небось, насушила, обойдется… Главное — корову не отобрали, козы на месте, проживем… С молоком-то не пропадем! Ружье на чердаке? Ну, значит, и лось будет, и кабан, и косуля… А завтра сети переберу, рыбки икряной добудем, май на пороге… Поднимем пацана, один он у нас, все — в нем…

Отец — молчаливый, нелюдимый, жесткий на слово, выносливый и мощный, как матерый секач, никогда не повышал голос ни на жену, ни на сына, хотя за ребячье озорство хлесткий ремень полагался неотвратимо. Он научил Кирьяна многим таежным премудростям, охоте, рыбалке, ремеслам. Учил счету и азбуке, что заменяло школу — ближайшая находилась в сорока верстах, каждый день не находишься. Мать переживала: «Неучем останется, хоть бы к кому его в райцентре приткнуть, чтобы за парту сел…». Но отец отвечал:

— Не глупее меня будет… Что сам знаю, ему передам. А к чужому дому не допущу. Все!

Не был отец жаден, в помощи никому не отказывал, и любая хозяйственная мелочь, любой инструмент всегда имелись у него под рукой. А уж как он отбивал косы, выделывал меха и солил рыбу! Как мог зимой по несколько суток обретаться в тайге, ничуть не смущаясь ни мороза, ни зверя. И как знал все травы, почвы и горные породы!

Со своими родителями пришел он сюда издалека, как и мать, считаясь погорельцем, но об истории своего переселения родители говорить не любили, роняли скупые слова о погибшем в огне поселении, и лица их при этом одинаково мрачнели и замыкались. И ничего толком не знал о роде своем Кирьян, полагая, что когда придет срок, обо всем и поведает ему отец, а покуда пустым вопросам не место.

Деревню составляли два десятка домов, отстроенных более века назад разными переселенцами, хозяйства были крепкими, но война сделала свое дело: более половины мужиков полегли на фронтах, бабы, с трудом тянувшие огороды, скотину и ребятню, перебирались в города, и вскоре половина хат стояли заколоченными, скрываясь в вездесущем бурьяне.

А вот отцу свезло: нашел работу. Открылась неподалеку от деревни зона, понаехало машин и народу: солдат и зеков. Расставились столбы, потянулась вдоль них колючая проволока, выросли бараки, сторожевые вышки и лесозаготовительные склады. Отца, как инвалида войны и героя, взяли завхозом — должность немалая, да и сытная. Дали коня — чтобы ловчее до службы из дома добираться. А конь в хозяйстве крестьянском — царь. И плуг ему товарищ, и борона — подруга.

Распахал отец с Кирьяном целый луг у реки, и уже через год вся деревня осталась на зиму с запасами, никто без картошки не бедствовал, а мать не успевала набивать подпол соленьями и маринадами.

Сытная пошла жизнь, безмятежная, хотя спал теперь Кирьян мало, работы по хозяйству было хоть отбавляй, и ждал он с нетерпением зимы — времени сладкого, сонного, многими развлечениями наполненного. И на охоту в тайгу с отцом можно сходить, или просто на лыжах, а то и на рыбалку зимнюю, и со сверстниками деревенскими тайком к загадочной и страшной зоне пробраться, поглазеть, содрогаясь от невольной жути, на иной мир, по неведомым законам живущий: на суровых солдат с автоматами и мрачную смерзшуюся толпу зеков в ватниках, — вероятно, убийц и злодеев… И лица у зеков были одинаковые — угрюмые, серые, а глаза — как у дохлых ершей: остановившиеся в безжизненном отрешении…

А вечером, лежа на матраце ватном на печи, с черным хрустким сухарем и куском каменного рафинада, можно было читать удивительные книги, которые приносил отец. И две из них были любимыми, чуть ли не наизусть заученными: «Остров сокровищ» и «Робинзон Крузо».