«Станция Парящий остров»

«Станция Пески»

Напротив последней записи значился необычный номер: «297-42-42-564». На межгород вроде не похоже. Возле номера стоял обведённый несколько раз значок, похожий на подкову: греческая буква «омега». И ещё — большой знак вопроса.

Я чувствовал себя немного глупо, набирая длинную череду цифр. Ожидал, что после седьмой услышу короткие гудки, потому что таких городских номеров не бывает. Но аппарат только щёлкнул, а в трубке зашуршали тихие помехи, как бы приглашая продолжить набор. Когда я отпустил палец в последний раз и прослушал четыре характерных щелчка, раздались длинные гудки. Их прервал женский голос, немного механический от шума на линии и потому не такой приятный, как у секретарши господина Кесселя.

— Говорит станция Пески. Здравствуйте, оператор восемнадцать. Для продолжения введите код.

— Эм, простите, барышня, не знаю ваших кодов, паролей и явок, я насчёт Петра Семёновича.

— Слушаю, оператор восемнадцать.

— Как вы меня назвали?

— Оператор восемнадцать.

— Вы меня с кем-то путаете. Я хотел сообщить, что Пётр Семёнович, к сожалению, погиб.

— Принято. Для продолжения введите код.

— Да что вы всё заладили, «код» да «код». Я говорю, человек умер! А вы — код. Прогресс! Вот вам код.

— Принято. Выберите управляющую последовательность: альфа, тэта, каппа, пи…

— Да послушайте же, наконец!

— …дзета, икс, дельта, сигма, омега, омикрон, тау… — мой взгляд упал на символ-подкову на открытой странице, которую я прижимал пальцем.

— Омега! Довольны? Чёрт знает что!

— Управляющая последовательность принята. Станция Пески активирована. Займите безопасное положение согласно инструкции. Конец связи, оператор. И да поможет нам бог.

— Что… — раздались короткие гудки, их тональность сразу же поменялась и немелодично поплыла, затем в трубке оглушительно заскрипело. В раздражении я бросил её на рычаг, но промахнулся, и тяжёлая трубка закачалась у самого пола на витом шнуре, издавая звуки, свидетельствующие о серьёзной неполадке на линии. Всё, хватит с меня, пожалуй. Признаем: дурацкая с этой книжкой вышла затея, пора бы и честь…

Пол содрогнулся, затем прыгнул вверх, ударив меня в колени, и я повалился на четвереньки. С улицы в квартиру вместе с разбитыми стёклами и кусками оконных рам ворвался рёв, похожий одновременно на звук падающего башенного крана и тоскливый стон раненого кита. Вибрация пробежала по стенам, обои расходились, открывая ползущие по бетону трещины. Землетрясение! В Москве? Быть не может!

Рёв повторился. На этот раз пол подался вниз и вперёд, стал покатым, как палуба тонущего судна. Я мешком откатился к стене, сверху упала полка для обуви, вылетевшие из шкафа ящики, с вешалки повалилась на голову одежда… Дом раскачивался и трещал, угрожая похоронить под собой жильцов. Звук донёсся с улицы в третий раз: ужасный, словно само небо рушилось на землю… А потом всё затихло.

Убедившись, что непосредственная опасность миновала, я зашевелился в углу: нелепо, как перевёрнутый на спину жук. Стянул с себя пахнущее нафталином пальто, отпихнул прилетевшую из кухни эмалированную кастрюлю. Звон в ушах медленно проходил. Нос оказался расквашен, болело вывихнутое запястье и почему-то голова, но в остальном я был в порядке. Когда начал возвращаться слух, я расслышал, как потрескивает вокруг, оседая, перекошенная хрущёвка. Наклон вздыбившегося пола составлял градусов двадцать. Сама тишина, пришедшая на смену рёву, казалась теперь оглушающей. Никто не кричал, раздавленный сложившимися плитами, не доносились со стороны проспекта сирены. Мир ещё не понял, что произошло, как и я сам. Может, взрыв? Газ или теракт? Следовало скорее выбираться, пока здание окончательно не развалилось. Или сперва пройти по соседям, помочь тем, кто пострадал сильнее? Как вообще полагается действовать в подобных случаях? Я понял, что не знаю.

Квартира оказалась просто уничтожена. Хватаясь за дверные косяки, я принялся подниматься вверх по коридору, чтобы оценить обстановку. Дверь в кухню частично перегораживал неподъёмный холодильник «ЗиЛ», так что я пролез под ним, поднялся на ноги и осмотрелся. Подобравшись ближе к окну, я вцепился в остатки подоконника, чтобы не упасть, выглянул и с силой втянул носом воздух. Это было единственное, на что меня тогда хватило. Несколько долгих минут я рассматривал вид за окном, затем, пошатываясь, отвернулся и столь же осторожно добрался до спальни. Там сбросил с кровати осколки и рассыпанные книги, лёг, натянул на голову валявшуюся рядом штору. Зажмурил глаза.

Так я провёл много часов. Несколько раз вставал, подходил к окнам, возвращался в спальню и снова ложился, словно ждал чего-то. Может быть, помощи. Спасательных отрядов. Или что жуткое наваждение, чем бы ни было оно вызвано, развеется само собой. Наконец, ужасно измученный, я просто уснул.

2. Одиночество

Проснувшись уже спокойным, даже каким-то равнодушным, я принялся обустраивать свой новый быт. В спальне расчистил пол, устроил подобие лагеря, натащил вещей первой необходимости из соседних квартир — из тех, чьи двери оказались похлипче. Разбил упавший шкаф на доски и заложил ими окно. Просто не хотелось лишний раз смотреть наружу.

Закончив, встал посреди комнаты и потянулся, оглядел дело рук своих: выстроившиеся вдоль стены банки с соленьями и ряды консервов, бутылки воды, коробки с батарейками, таблетками и прочим, что могло пригодиться для выживания. Взяв полупустую пачку сигарет и портативный радиоприёмник, я прошёл в гостиную, где у деда был балкон. Чуть помедлил, глубоко вдохнул, откинул самодельный полог, сделанный из приколоченного гвоздями одеяла. Щурясь, вышел на солнцепёк.

Там, снаружи, царил полдень. По небу были разбросаны редкие растрёпанные облака. Кроме них взгляду было не за что зацепиться: пустыня вокруг казалась бескрайней и совершенно безжизненной. В любом направлении, куда ни посмотри, только причудливые, но однообразные изгибы барханов. Поднимаясь и опускаясь, как обратившиеся в камень волны, они убегали к горизонту, пляшущему в восходящих потоках перегретого воздуха.

Было жарко. Ничто не двигалось ни в небе, ни на земле, только здесь или там с вершины очередного бархана вдруг стекала сухим ручьём струйка песка. Обычная панельная пятиэтажка, некогда имевшая адрес «Куйбышева, тринадцать», одинокой серой скалой возвышалась теперь над целым песчаным океаном, посреди стёртого нигде, словно потерпевший крушение корабль: покосившаяся, вросшая первым этажом в дюны, расколотая на три части… Хрущёвка будто стояла здесь всегда, столетиями, привычно отбрасывая резкую тень под свои стены. Застыв в зените, солнце равнодушным глазом взирало сверху на эту картину. А на втором с краю балконе пятого этажа стоял и курил я. Рядом шуршал помехами приёмник. Я машинально крутил ручку настройки, заранее зная результат. Знал его уже тогда, когда впервые выглянул в окно кухни: на всех частотах