В следующий раз Нуру явилась с ведром морской воды.

— Посмотри! — сказала она, с трудом удерживая свою ношу двумя руками. — Видишь, небо отражается. Посмотри хоть так! Оно такое синее. Увидел?

И, опустив ведро, она поклонилась.

— Каменный человек, можно я тебя умою? Ты весь зарос землёй. Я осторожно, ладно?

Даже мысли в моей голове были тяжелы, как камни. Я истратил все силы, чтобы подумать: мне всё равно, и лучше умойся сама. Она не услышала.

Теперь мне нужно было отдохнуть, но она не отставала.

— Нюхай! — потребовала Нуру, возясь на моих коленях. В ладонях, сложенных лодочкой, поблёскивала вода. — Слышишь, как пахнет морем?

Пахло свободной водой, нагретой солнцем, и пылью. Нуру тёрла меня щёткой, старой щёткой с остатками волокон, съеденных работой и временем. Тёрла и ни на миг не замолкала.

— У скарпа длинные листья, — говорила она, держась за моё плечо. — Такие зелёные, что прямо синие, даже лиловые. Жёсткие, с острыми концами, почти как отцовский нож. Отец режет эти листья. Поно везёт их в большой двор — мы возили вместе, но теперь я большая и помогаю маме. Мы бьём листья сильно-сильно, промываем, и остаются волокна. Их нужно разложить, чтобы сохли, а потом чесать, убирать лишнее.

Нуру умолкла на мгновение, чтобы утереть пот со лба, размазав по лицу пыль и грязь, и опять заработала руками и языком.

— Из волокон братья делают верёвки и щётки — вот как эта, только новые, красивые, понимаешь? Эта — старая. Новые на продажу, их нельзя брать. Верёвки увозят за море. Ты знаешь, каменный человек, что в море плавают другие острова? Самый большой — Равдур, Разделённые земли. Говорят, там есть птицы на четырёх ногах, размером с антилопу, и белый лес. Если в него зайдёшь, то умрёшь. Там дома из дерева, а не из глины и тростника, и боги там другие, братья Великого Гончара. Наши верёвки и щётки там побывали, а мы — нет. Смешно, да? Однажды я тоже поплыву через море, вот увидишь.

Она стояла на моих бёдрах, покачиваясь, и то и дело привставала на носки. Её весёлое лицо то появлялось у моего подбородка, то исчезало, когда Нуру мочила щётку в ведре, зажатом между ног.

Обхватив меня за шею, она перешла к ушам и тёрла их старательно и долго. Я охотно ссадил бы её. Моё негодование поднималось волной, но волна слишком быстро теряла силу, и уже только пена щекотала мне пальцы, неспособная сдвинуть их с места. Тогда я смирился, как смиряются с ветром и водой с неба.

— Теперь и ты пахнешь, как море, — сказала Нуру, принюхавшись. — Почти как море. А раньше вонял, как плесневелый камень!

Я не поверил ей, но спорить не стал. Она спустилась и отошла, любуясь делом своих рук.

— Море — вон там, видишь, куда я показываю? Если бы только я могла тебя передвинуть! Всего три десятка шагов в ту сторону, и ты видел бы море. И корабли!

Нуру стояла, вытянув руку, тонконогая и серая, будто её валяли в пыли, а под пылью тёмная от солнца. Её лицо с потёками и следами размазанной грязи вдруг совсем изменилось: она улыбнулась, как улыбаются мечте. Маленькая, нелепая поделка из плохо обожжённой, растрескавшейся глины и спутанного комка волокон, подобранных Великим Гончаром из всякого сора — и светло-синие, чистые камни глаз.

— Корабли! — повторила она вдохновенно. — Ох, сколько всего знают мореходы! Я очень люблю их слушать, больше всего на свете. И почему не бывает женщин-мореходов? Я вырасту и уплыву, клянусь! Как можно сидеть на одном месте, когда в мире столько всего?

Тут глаза её наполнились слезами, и она, подбежав, обхватила мои колени.

— Я не оставлю тебя, не бойся! Бедный мой, ты столько сидел здесь один, ну как я тебя брошу? Я найму людей, чтобы подняли тебя на корабль, и мы увидим море, и Равдур, и острова, и Неведомое, где ещё никто не бывал. Мы сойдём на землю, сядем в крепкую повозку и поедем, и увидим всё, что только может быть на свете. А когда состаримся, будем сидеть в доме забав и рассказывать, что видели. Любой мореход умрёт от зависти, да?

Она заглянула мне в глаза и добавила убеждённо:

— Всё так и будет, потому что я видела, как у вай-вай цветут рога, и буду счастлива. Может, не сразу, но буду, и я никогда тебя не оставлю. Клянусь, никогда! Мы друзья теперь.

День был жаркий, и моё тело уже просохло, лишь у ступней осталась влага. Нуру вскарабкалась мне на колени, потёрла ногу о ногу, чтобы стряхнуть налипшую землю, и прижалась щекой к груди.

— Только я никому о тебе не расскажу. Вдруг они захотят тебя отнять? Сперва я вырасту… А что у тебя в руке, каменный человек?

Она вздохнула, трогая мою ладонь, сжатую в кулак, помолчала ещё немного и уснула, тёплая, лёгкая и хрупкая, как птица. И что-то тяжело, пугающе шевельнулось у меня внутри: то сердце подало голос. Оно уже забыло, как биться, и я о нём забыл.

Мы сидели так до сумерек. Потом, видно, тело моё остыло, и Нуру проснулась. Ойкнув, она сползла на землю, подхватила ведро, поклонилась мне и бросилась прочь.

Мои уши теперь, должно быть, разбирали звуки лучше, и когда она пришла в другой раз, я издалека слышал её торопливые, лёгкие шаги.

— Скучал? — улыбнулась она. — Я тоже, очень-очень! Но я не могу приходить каждый день. Вот, смотри.

Она без стеснения задрала край лохмотьев, служивших ей платьем, и показала ссадины на боку и ногах.

— Мы катались на верёвках, а столб упал. Хорошо, что Поно не задело. Мама так кричала, и отец кричал, и всем досталось: нельзя брать верёвки без спроса, они на продажу. Ты знаешь, как катаются на верёвках, каменный человек? Смотри.

Нуру подняла палец.

— Это столб. Его нужно хорошо вкопать, а к макушке привязать три верёвки с петлями из ткани, чтобы не давили. Надеваешь петлю на пояс, разбегаешься, — она расставила руки, — поднимаешь ноги и летишь! Тебе бы понравилось. Не знаю только, что за столб тебя выдержит. Может быть, мачта? Ты мог бы кружиться, пока мы плывём.

Я в жизни не слышал ничего глупее, а ведь я жил долго.

Сегодня она принесла уголь и принялась рисовать на скале, там, где я мог увидеть. На неровной каменной стене, растрескавшейся и серой, под тонкой рукой возникали холмы и линии.

— Это наше поселение, — объяснила Нуру. — Вот мой дом, видишь? У