— Старик, а мясо откуда? — удивился Цветаев, плюхаясь на скрипучий диван.

Это было ошибкой: тут же, будто с потолка, прыгнула усталость, веки сделались тяжёлыми, голова качнулась вбок, и фантасмагория из обрывков всего, что он сегодня пережил, коснулась его правым крылом, если бы — левым, было бы ещё хуже, потому что левое было сентиментальным, и он принялся бы вспоминать свою жену Наташку, её улыбку, её тело, а так обошлось всего лишь трезвым правым, не связанным с прошлой жизнью. Автомат, который он притащил, сам собой выпал из рук. Он вздрогнул, поднял его и ткнул в угол, где стояли «трофеи». Должно быть, это его и спасло.

— Мясо?.. — иронично переспросив, оглянулся Жаглин. — Кошку поймали, ляха бляха! — И заржал, как конь.

Он незаметно дегустировал эту самую водку, закусывая солёными огурцами, которых у них были в избытке — целый погреб на первом этаже в тридцать седьмой квартире. Даже ключ не понадобился: заходи в любую, бери что хочешь, анархия — мать порядка. Город, обращенный в пустоту, покинутый всеми, кроме львонацистов, бандерлогов и разного сброда, предоставлял широкие возможности. И мы тоже сброд, тяжело думал Цветаев, неприкаянные, не от мира сего, забытые и брошенные в пустоту, летим себе неизвестно куда и зачем. Когда это всё кончится? Во рту, как после долгого сна, появился кислый вкус.

Цветаев посмотрел на влажные губы Жаглина, на его физиономию, излучающую глуповатое добродушие, и понял, что Сашка балагурит. Хохмачом был он, неисправимым и радостным до отвращения. В марте при большом стечении народа вызвался охранять Пророка да так с ним и остался, и пока ему везло, получил он всего лишь одно ранение и теперь ходил с гипсом на руке. Самого Цветаева ранили три раза, последнее оказалось по касательной в грудь, не смертельное, но дюже чесалось, даже после того, как Пророк со своими прибауточками зашил его, как коновал, грубо, без наркоза под хихоньки и хаханьки Жаглина. Шрам до сих пор чешется.

— Купили, — успокоил его Пророк, то бишь Антон Кубинский. — За два «трофея» в Святошино.

Врут, подумал он, с удовольствием вслушиваясь в их голоса, не в силах расспросить о подробностях, ясно было одно, что они, пока он сидел в засаде, тоже не били баклуши. На войне чем быстрее обживаешься на новом месте, тем больше шансов выжить. Однако причин сомневаться в их честности у него были, потому что Святошино далеко и дотопать туда, понятно, целая проблема, хотя он один раз сам ходил туда. Рисковал, можно сказать, но и сидеть на одних овощных, на котлетах из хлеба и бумаги, на бич-пакетах сил не было. Именно «ходил», потому что только так можно было передвигаться, не привлекая к себе внимания: все машины досматривались львонацистами, а их владельцев тщательно проверяли.

— А борщ есть? — разочарованно спросил он, не доверяя своему обонянию.

Ему почему-то захотелось именно борща со сметаной, чесноком и с куском чёрного, кислого хлеба — так, как готовила его жена, ну и со стопкой водки, разумеется. Водку он не особенно любил, хотя мог выпить много, не пьянея, была у него такая особенность, поражающая несведущих людей.

— Голод полезен для души, но борщ тебе будет! — великодушно пообещал Кубинский. — Завтра, мяса много, — и подмигнул, что означало крайне дружеское расположение.

Хорошее у Кубинского было настроение, потому что где-то недалеко он прятал свою жену Ирочку и ходил к ней каждый раз, как на первое свидание. Это было тайной, знал об этом только один Цветаев. Даже Жаглин не знал, а он знал.

— Ладно, — сказал он, таращась через силу. — Наливайте.

— Ты себя в зеркале-то видел?! — хором спросили они, и смех долго звучал в их голосах.

Цветаев посмотрел на живот, на руки, на залитый кровью «номекс». Подвигами давно уже никто не хвастался, подвиги стали их образом жизни, тяжёлой и опасной работой, подвиги существовали только для продажных журналюг и алчных политиканов. Их бы в нашу шкуру, часто думал он в момент слабости, они бы взвыли.

— Ах, да… — спохватился он и поплёлся умываться, присел на край ванны да так и заснул.

Приснилось ему, как он пришёл на работу в центр метрологии к жене Наташке, а ему сказали, что она взяла больничный и ушла домой. И он в предвкушении встречи, тоже погнал домой и даже успел постучать в дверь, за которой стояла его любовь, как кто-то его дёрнул за рукав, и он, мотнув головой, чуть было не кинулся на противника, но вовремя признал в нём Кубинского, протягивающего рюмку водки. Это уже было наяву.

— Пей! — потребовал Кубинский.

Цветаев посмотрел на Пророка, на его изуродованное, несимметричное лицо, хотел подмигнуть и вдруг понял, что никуда отсюда не уйдёт, пока этот тип не отпустит. А не отпустит он его ещё долго, до полной, окончательной победы, что было не так уж плохо, главное было верить в эту победу. Он опрокинул в себя водку и даже не почувствовал вкуса, всё ещё пребывая между реальностью и пленительным миром грез. Любил он свою жену и испытывал по отношению к ней острое чувство вины, потому что бросил её на произвол судьбы и подался сюда. Что с ней теперь, он не знал. Связи не было, подать весточку было невозможно. И только одно её существование грело его душу. «Не пиши мне в Порт-Артур — нету адреса…»

Тем не менее, водка сделала своё дело. Цветаев ощутил прилив сил, короткий сон взбодрил его, и он поднялся. В зеркало на него глянуло залитое кровью лицо. «Номекс» оказался безнадёжно испачкан. Он ощутил на губах чужую кровь, и его снова стошнило желчью, водкой и желудочным соком. С минуту он в тоской разглядывал дно грязной ванны, а потом с брезгливым чувством содрал с себя комбинезон, «балаклавку», бросил туда же и принялся умываться. Маскировочная краска, которую они делали из жженой пробки и косметического крема, смывалась с трудом, и ему пришлось трижды намылись лицо, прежде чем оно стало белым, но под светлыми волосами и за ушами всё же остались чёрные полосы. Не было сил возиться, и он, напялив джинсы и майку, вернулся к столу, на котором уже стояла чаша с дымящимися пельменями в сметанной шапке и наполненные рюмки. Раньше они пили из кружек с облупившимися краями, а потом Сашка Жаглин нашёл в соседнем доме хрустальные рюмки, и теперь ими пользовались исключительно из эстетических соображений.

— За «наших»! — как всегда, с непонятным чувством сказал Пророк.

Он всегда говорил так, что на душе оставался осадок недосказанности. Трудно было понять, что он имел ввиду, но наверняка — право на истину, на ту истину, в которую они свято верили.

Выпили. На этот раз водка показалась божественным напитком, и Цветаев окончательно пришёл в себя.

— Когда же «наши», ляха бляха, наконец?.. — спросил Жаглин, жадно глотая горячий пельмень и вопросительно поглядывая на Антона Кубинского, — в углах рта гуляла кривая ухмылка.

Он был здоровым и рыхлым, имел, как у негра, большие губы и маленькие заплывшие глазки, в которых засела деревенская хитрость. Родом он был из-под Мариуполя и попал под раздачу майданутых ещё до возникновения республики, поэтому имел злость на них, но за что конкретно, не рассказывал. Ясно, что не за что хорошее.