единственной дочери долбаного Стального короля, зная его нрав крутой и замашки едва ли не бандитские! Только смертник какой, ведь если что не по его — все, ищи потом человека. Гошка вон только и решился, с ним хоть узнала, как женщиной себя чувствовать, и то отец над нами вечно коршуном нависал, пока не плюнули и не уехали на съемную квартиру.

— Да плевал Гоша на деньги твои! Он меня не за них полюбил.

— Если не за них и если полюбил, то чего тебе тогда морочиться и себя пытать, а? Живи себе спокойно, детей роди, коли муж хороший да любит. Вон, твоя мать никакой дурью не страдала. Знала, что люблю, и не дергалась.

У меня аж в глазах потемнело. Ведь это как раз их родительский пример мне дышать нормально временами не дает.

— Знала, да? И о том, что ты по выходным за городом с девками отдыхаешь, она тоже, между прочим, знала и рыдала ночами, да только тебе никогда и слова не говорила. А и сказала бы… ты же…

— Да ты… не твое это… — схватился за грудь отец и отвернулся, а мне стало стыдно за себя и страшно за него.

— Прости, пап… — рванулась к нему, но он рубанул ребром ладони по воздуху, будто проводя между нами непреодолимую черту.

— Твоя мать, Алька, была золото, а не женщина, ей равных нет и не будет, — прохрипел он. — А ты бы с нее пример брала. Она знала, что девки эти все у меня — пустое, что я ее и всегда буду. Семья у нас была, а остальное — пшик один. И если твой Гоша тебя любит, как говоришь, и ты с этим смирись.

— Не хочу! Не буду, пап! — вскочив, я пошла на выход. — Я терпеть, молча рыдать и сгореть раньше времени, как мать, не хочу!

Мой муж должен во мне не только жену, дом, очаг видеть. Я желанной быть ему хочу. Как вначале. И ради этого все сделаю.

Меня трясло и пошатывало, пока я шла к машине, желудок превратился в обжигающую черную дыру, и я понимала, что избежать худшего не удастся. Мои нервы сейчас были разорваны в хлам, остановиться я не смогу, даже зная, что только сделаю себе же хуже.

Притормозив у первого же кафе быстрого питания, я ввалилась туда, заказывая целую гору еды. Заглатывала все, почти не жуя, наплевав на удивленные и осуждающие взгляды окружающих. Ела без остановки до тех пор, пока не ощутила это — спазм острейшего отвращения к себе вот такой, безвольной, недостаточно хорошей, чтобы любить и желать меня какая есть, и не способной стать ни для кого какой надо.

Зажав рот, рванула в туалет, где меня рвало, пока внутри не осталось ничего. Я рыдала, склонившись над раковиной и пустив воду, а мимо кто-то ходил, наверняка пялясь презрительно на меня, похожую на раскисшее дерьмо. Успокоившись, я тщательно умылась, проглотила еще волшебную пилюлю, и, доехав, еще минут тридцать накладывала новый макияж и усиленно тренировала непринужденную улыбку на лице, прежде чем подняться в квартиру. Мой любимый мужчина не должен видеть меня размякшей истеричкой.

ГЛАВА 2

— Не давай больше ключи этому долбоебу! — влетел за мной следом в яровский кабинет придурок Боев. Вот реальный придурок правда стал, как с мелкой моей сошелся. Раньше душа-мужик был, шутки временами дебильные, но в целом-то нормальный. С ним и прибухнуть без тормозов можно было, и в бане с телками оттянуться… Ладно, от последнего я сам первый отказался, долбоящер. Да так назад и не втянулся. А хули втягиваться, когда ты больше не мужик? Один кайф в жизни и остался, а этот лезет еще. Лечит. Иди, бля, вокруг Катьки хороводы води.

— Отъебись, Андрюха, — рыкнул я через плечо.

— А я говорю — не давай ему ключи, Камень! Он же опять забухает там на все выходные!

— А тебя оно ебет? Мои выходные — как хочу, так и оттягиваюсь, — бросил через плечо. — Я что, с работой косячу? Подвожу кого?

— Да ты скоро кусками печени разложившейся блевать начнешь, ебанат! — грохнул по столу кулачищем истеричка-качок.

— Опять же печень мо…

— Да хуй ты угадал, мудила! Катька как глянет на тебя, так плачет потом, успокоить не могу! Совесть есть у тебя, гад? — Есть, и прямо сейчас она душевно так вгрызлась в сердце. Прости, сестрен, что вот такой тебе уебан брат достался. Забей на меня, роднуль, я слез не стою. — Что ж ей душу выматываешь? Из-за кого? Из-за курвы какой-то продажной?

Не поймешь ты, дружище. Да и не твое это дело.

Я наткнулся на тяжелый взгляд Камнева и сдержал порыв поежиться. Пялится вечно этими зенками своими, глубоко посаженными, как насквозь рентгеном просвечивает. Кажется, всю мою позорную подноготную как на ладони видит. А может, и не кажется. Камнев, он такой. Хорошо хоть большей частью молчит. Зато Боев за двоих справляется.

— А ты мне Катькой в рожу не тычь! — отгавкнулся я. — Ты когда ее женщиной порядочной сделаешь, лучше отвечай! У нее уже пузо видать, а ты все яйца мнешь. Если передумал — убью к хренам.

— У моей конфеты не пузо, ясно? Еще так назовешь — втащу. И ты, сука, совсем уже мозги пропил, Колян? — нахмурился Боев еще сильнее. — Я бы уже сто раз Катьку в ЗАГС затащил, но ей так-то свадьбу хочется, а на свадьбе этой должен быть ее единственный родной брат, мать его ети, причем в нормальном виде, а не похожий на кусок заросшего, опухшего от бухла дерьма! От тебя народ уже в офисе шарахается, чучело!

— Вот и пусть себе шарахается, — отмахнулся я. — Так что, Яр, ключи от избушки одолжишь? Нет, так я и в палатке на природе перекантуюсь.

— Совсем ебанько, — закатил глаза Боев. — Конец февраля на улице. Да дай ты ему уже эти блядские ключи, а то замерзнет в сугробе каком, а мне потом как Катьке в глаза смотреть? Когда ты очухаешься уже, Шаповалов? Ну, бля, понимаю: приуныл, прибухнул сначала, полечился чуток. Но потом пойди ты лучше в загул по бабам, оно точно работает безотказно, а не со стаканом дальше братайся! Уж от шалав все вреда здоровью меньше, хоть ты хер с ними сотри. Тьфу!

Он досадливо сплюнул и свалил, хлопнув дверью.

— Андрюха дело говорит, — уронил веско всегда немногословный Камнев, вытаскивая из ящика связку ключей и кладя их на столешницу.

— Андрюха у нас — поговорить любитель, — ухмыльнулся