И из-за дерева показался весьма колоритный персонаж. Огромный человек с рельефной, «античной» мускулатурой, с роскошной бородой…

Это и был сам доктор исторических наук Арсений Павлович Корридов, весь археологический сезон обычно разгуливающий в одних шортах.

Ничто так не закаляет организм, как пребывание в походных условиях. А Корридов провел в таких условиях почти всю свою жизнь. О его физической силе и выносливости среди археологов ходили настоящие легенды.

— Ох, не к добру тишина эта, и красота, и благодать… — Неслышно ступая большими босыми ногами, Корридов подошел к палатке журналиста.

— Почему же? Почему, если хорошо, то обязательно надо ожидать плохого? — возразил Владислав Сергеевич. И взглянул на звезды, вдыхая поглубже аромат цветов, тех, что раскрываются в темноте от ночной прохлады и свежести, смешивая с ними свой одуряющий запах.

— Природа! Сначала маятник в одну сторону пошел — потом обязательно качнется в другую. Вот увидите, Кленский, ураган опять будет…

— Что значит — опять?

— Да вы, Кленский, пропустили самое интересное! Тут до вашего приезда такой смерч пронесся…

— Ураган? Смерч?!

— Едва не пропали. Еще чуть-чуть — и унесло бы вместе с палатками. Представляете, это ведь даже не фургон, как у девочки Элли, а палатки. Хотя, если бы в Канзас, без визы и сэкономить на билете, я бы согласился…

— И что же? — прервал шутки Кленский.

— Обошлось. Однако смерч пронесся совсем рядом. Из речки тогда всю воду высосал. Деревья поломал…

— Ну, может, и на сей раз пронесет!

— Будем надеяться. Ну, спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Корридов ушел.

Дрова в костре прогорели. Лицо Нейланда погрузилось в темноту. Воздух и правда был неподвижен. Наступила странная пауза, время словно зависло.

«Двадцать шестое июля», — подумал Кленский.

И вдруг в этой почти абсолютной тишине раздался резкий короткий стук. Будто что-то упало — шлепок, короткий «шмяк» — с большой высоты.

Кленский наклонился, освещая фонариком это «что-то».

Это была птица. Мертвая, с жемчужно-серым оперением пичужка вдруг неизвестно откуда — с высоты, из темноты — камнем, замертво, упавшая на землю. Прямо перед палаткой Кленского.

Происшествие было неприятным. Невольно приходили на ум некоторые предсказывающие несчастья приметы, связанные с появлением птиц…

Кленский брезгливо отодвинул птичий трупик. И только теперь обратил внимание на то, что птичьих голосов не было слышно совсем. Именно от этого тишина и неподвижность природы, воцарившиеся вокруг, и казались такими абсолютными.

Неожиданно в этом безмолвии раздался ужасный женский визг.

Доносился он от палатки Веры Максимовны Китаевой.

Кленский бросился туда.

Наперерез уже бежал могучими прыжками Корридов. Обеспокоенно повысыпали из своих палаток и остальные.

Оказывается, Китаева отодвинула зачем-то корягу, которая лежала рядом с ее палаткой… И теперь было видно, как в лунном свете какие-то бледно-прозрачные слизнеподобные существа — то ли насекомые, то ли их созревшие личинки — копошащимися полчищами, медленно непрерывным потоком выползали — точней сказать, исходили! — из какого-то углубления в земле, ранее прикрытого толстой корягой.

— Чего вы так испугались? — усмехнулся журналист, первым прибежавший на «помощь» Китаевой. — Под каждым камнем или сырой корягой таких тварей тьма-тьмущая.

— Именно «тьма-тьмущая»! — растерянно и испуганно повторила Вера Максимовна. — Такое ощущение, что их там прорва… Лезут и лезут нескончаемо… Откуда-то! Из какой-то бесконечной прорвы. Похоже на нору, уходящую неизвестно куда!

Усмешка невольно погасла на губах у Кленского. Определение было точным.

Казалось, и правда, что бесконечный поток этих тварей, как каша из волшебного горшка, пухнет, лезет, переваливаясь через край ямы, готовый заполнить весь мир.

— Ну-ну, голубушка… Не преувеличивайте на ночь глядя! — Корридов привалил корягу на старое место. — Зачем вы ее двигали-то?

— Да хотела убрать с дороги, чтобы не спотыкаться в темноте. А то как иду к своей палатке, так непременно…

— Ужас какой-то… — послышались со всех сторон возмущенные вздохи. — Только всех перепугали!

Лучи карманных фонариков освещали лица обступивших Китаеву людей.

— Да я сама испугалась… — оправдывалась Вера Максимовна.

— Вам, очевидно, вредно смотреть такие фильмы, как «Мумия».

— Влияние «ужастиков»…

— Все. Представление закончено! — объявил Корридов.

Китаева с облегчением вздохнула.

— Спокойной ночи! — благодарно улыбнулась она.

— Спокойной ночи! — повторил Кленский вслед за Верой Максимовной.

«Что-то мы сегодня никак не угомонимся», — подумал он.

Прибежали на помощь Вере Максимовне действительно, кажется, все. Кроме маленького Коли, которого уже давно уложили спать. Весь состав экспедиции…

А был он, этот состав, в общем, крайне разношерстным.

Настоящая фамилия археолога, доктора наук Корридова была Коридов. Однако вся его научная жизнь была сплошной корридой. Арсений Павлович Коридов дразнил научные авторитеты, как быков. Специально размахивая своими несколько безумными научными идеями, словно красными тряпками. За что и было получено им прозвище Корридов — друзья добавили вторую букву «р».

В трудные для науки времена, в отсутствие госфинансирования гранты, которые раздавали, распределяли его же научные оппоненты, в наказание за строптивость проплывали мимо корридовского носа. В коммерческие отношения он входить не умел…

Короче, Корридову никак не удавалось более или менее сносно укомплектовать состав своей экспедиции.

И кто только не работал у него на благо науки археологии…

Основную рабочую силу его экспедиции составляли студенты-археологи.

Студенты-второкурсники Саша, Тарас и Вениамин.

Банданы, очки… Все отчего-то, как на подбор, некрасивые и мрачновато-необщительные.

Правда, у одного из них, Вениамина, была очень приятная собака.

Сенбернар Иннокентий. Для близких Кент. Единственная собака в экспедиции.

Неподалеку от «студенческой» стояла палатка Мширского общества юных археологов.

И эти «археологи» действительно были юными. По мнению парней из соседней деревни Корыстово, располагавшейся на другом берегу Мутенки, то, что надо, в самом соку. Три роскошные девицы-старшеклассницы: Зина, Валя и Наташа.

Страшное, неотразимое обаяние юности — «когда семнадцать лет замена красоте самой» — как бы утраивалось.