В данном случае хирургическая операция должна была предупредить разрыв аорты. Это опасная операция, но другого выхода нет — в противном случае ослабленная аорта рано или поздно лопнет, и смерть будет мгновенной. Если пациент не умрет на операционном столе, то продолжительность его жизни будет самой обычной. Он смертельно рискует, решившись на операцию, но если не решится — будет обречен.

Я работал врачом-анестезиологом. Эти сложные и опасные операции входили в мои обязанности заведующего анестезиологическим отделением кардиологического центра в Бейкерсфилде. Я давал пациенту анестезию, а хирурги вскрывали его грудную клетку, чтобы получить свободный доступ к сердцу. Затем, после операции, когда кровь возвращалась обратно в тело пациента, моя роль заключалась в том, чтобы сохранять больного в состоянии глубокого наркоза, пока мы будем возвращать его к жизни. В перерыве, когда прохладный раствор заполнял систему кровообращения, и пациент не подавал никаких признаков жизни, и по экранам мониторов бежали ровные линии, мне оставалось только наблюдать, как искусные руки хирургов выполняют свою сложную и филигранную работу и латают королеву артерий — коронарную артерию. В их распоряжении было ровно шестьдесят минут, чтобы сотворить чудо. Потом либо прооперированный умирает, либо необратимо страдают клетки его головного мозга.

Когда мы перевозили пациента в операционную, он был уже под воздействием седативных препаратов. Когда мы перемещали его с каталки на операционный стол, я попытался с ним заговорить, но разговор не клеился. Пациент был в полусне-полуяви, но очень хорошо помнил, что его ждет, и поэтому хранил молчание. Не сомневаюсь, что в эту минуту он напряженно размышлял: не стану ли я последним человеком, которого он видит в своей жизни? Я не дал ему времени на раздумья. Я сделал ему инъекцию пропофола и других обезболивающих препаратов и наблюдал, как он засыпает. После введения трахейной трубки внутрь дыхательных путей я неотрывно смотрел, как вскрывают грудную клетку и готовят сердце к операции. Потом один хирург ввел прохладный кровезамещающий раствор, а другой осторожно слил кровь в оксигенатор, насыщающий кровь кислородом и очищающий ее от кровяных сгустков. Вскоре пациент погрузился в состояние анабиоза, и операция началась.

За много лет я участвовал в нескольких подобных операциях, и они всегда поражали мое воображение. Гений ученых, которые придумали эту операцию, глубокая сосредоточенность квалифицированных хирургов — в моих глазах эта операция раздвигала перед медициной новые горизонты.

Стоя у изголовья, я неотрывно смотрел на пациента. Тот выглядел бездыханным трупом, как и остальные трупы, на которые я насмотрелся в своей жизни, и тем не менее он должен был воскреснуть и пробыть среди живых еще много лет.

В течение следующего часа я наблюдал за быстрой и ловкой работой главного хирурга, который состязался в скорости со временем, чтобы не опоздать и восстановить поврежденную артерию. В операционной повисла напряженная и нервозная атмосфера, но не только из-за сложности проводимых манипуляций. Дело в том, что значительный процент смертности среди пациентов вызван не самой операцией, которая практически всегда проходит успешно, а тем, что человеческий организм не всегда может восстать из мертвых. Операция успешна, но ее последним аккордом может стать смерть пациента, и это не шутка, а реальность, о которой слишком хорошо знают те, кто работает в операционной.

Когда операция завершилась, мы с огромным энтузиазмом взялись за реанимацию. Холодная кровь переливалась обратно в жилы, я добавил анестезии, чтобы пациент не проснулся слишком быстро. Потом я снял с головы пакет со льдом, чтобы головной мозг мог согреться. Пока холодная кровь медленно нагревалась, хирурги ввели тромбоциты для улучшения свертываемости. Затем с обеих сторон сердца мы наложили электроды, в надежде, что дефибриллятор его «заведет».

В эту минуту мы затаили дыхание. Если сердце не забьется, пациент умрет. С третьей попытки оно начало мерно биться. Несколько минут мы молча смотрели на сердце. Потом сшивающий хирург шагнул вперед и скрепил грудную клетку. Вскоре воскресшего увезли в послеоперационную.

Я был одним из первых, кто приветствовал его в минуту пробуждения. Он только отходил после наркоза, но знал, где он, и был очень рад этому. Я думаю, что он уже не чаял остаться в живых. Увидев меня, он слабо улыбнулся.

«Ребята, я видел вас в операционной», — сказал он.

Хотя его голос звучал совершенно отчетливо, я не сразу понял, что он хочет сказать, и похоже, был в недоумении.

«Повторяю: я видел вас в операционной, — продолжил он. — Моя душа рассталась с телом и парила под потолком».

«Да как это может быть? — подумал я. — Он же был заморожен!»

«Да, — уверял он. — Я видел, как ты стоял во главе стола, я видел, как хирург латал мою артерию, я видел, как медсестра…» Он сказал, сколько было хирургов в операционной, где они стояли, что делали медсестры и что-то еще. Стало ясно, что он наблюдал за нами.

В его слова верилось с трудом. Анестезиолог с двадцатипятилетним стажем, я видел сотни пациентов, которых привозили в операционную, когда они уже готовились отдать Богу душу. Находились такие, которые утверждали, что во время остановки сердца встречались с умершими друзьями или видели свет в конце туннеля, или утверждали, что видят светящихся существ, но я списывал это всё на разыгравшуюся фантазию и рекомендовал обратиться к психиатру. Как говорил один из моих преподавателей в мединституте: «Если это нельзя потрогать, услышать или увидеть, значит — это область психиатрии».

Но у этого человека был особый случай. Он очень точно описал операционную. Он не подавал признаков жизни, когда деятельность сердца и мозга уже прекратилась, но он бодрствовал.

«Но ваше сердце остановилось, — возразил я, — ваш мозг бездействовал. Как вы могли что-то видеть? Ваша голова была обложена льдом».

Но «замороженный» стоял на своем и перечислял подробности увиденного в операционной. Он рассказывал про скальпели и ножницы, он правильно описывал хирургические манипуляции.

Он говорил бы и дальше, но я его перебил и назначил укол галдола. Это сильный антипсихотик. Закрывался фондовый рынок, а я хотел узнать, сколько денег принесли мне мои инвестиции. Разумеется, я не сказал ему об этом. Я придумал отговорку, что должен навестить других пациентов, но обязательно зайду к нему попозже, и мы поговорим о том, что он пережил. Я быстро обошел палаты отделения интенсивной терапии и поспешил на парковку, где стоял мой «Хаммер». За его рулем я чувствовал себя хозяином дорог. Никто не осмеливался меня подрезать, а если и попадались такие лихачи, я преследовал их сзади так близко, что читал страх в их глазах, опасливо скошенных в боковое зеркальце. Через полчаса я вырулил на дорожку моего дома в средиземноморском стиле и побежал к компьютеру. Надо было проверить фондовый рынок. Очень скоро я забыл про откровения «замороженного» и про него самого.

Я не помню, упоминал ли я «замороженного» в вечерней беседе с семьей или нет? Похоже, что нет. Было как-то неловко, что я не дослушал его рассказ. Наутро я решил не встречаться с ним. Потом его перевели в другое отделение, и забота о нем уже не входила в мои обязанности. В конце концов, время — деньги. Таким прагматиком я был.