class="p1">Царевна-лебедь вытащила пирог из печи и подала брату. Она всегда удивлялась, как в него — такого маленького — вмешается столько пирогов. Он заглатывал их почти не жуя. Опустошив тарелки, он погладил себя по животу и сказал:

— Горячо!

Он встал со скамьи и пошел спать.

Завтра она знала, он привезет ей новых детей и скажет:

— Я привел к нам детей поиграть. Можно, мама, можно?

Он смотрел на нее детскими, чистыми глазами, и даже она в эту минуту верила ему.

Перед рассветом он забирался к ней в кровать, он льнул к ней, а она гладила его белокурые волосы. В эти часы она видела в нем меньшого брата, который играл в гусь-каталку, который с разбега прыгал с пирса, который боялся раздавить в траве птичье гнездо. Он превращался в того брата, которого она любила. Предрассветный час пролетал быстро, а когда вставало солнце, он уже был на пороге. И она вздрагивала всякий раз, когда слышала хлопок крыльев.

Олежка тянул за собой мешок с капканами. Они были тяжелыми, и он запыхался. Впалая грудь тяжело вздымалась. Он ставил капканы по периметру, чтобы к курам не забрались лисы. В лесу их было довольно, а избушка и уж тем более с курами — всего одна. Элиза строго-настрого велела ему следить, чтобы в механизм не попала ни ветка, ни камень. Без кур — Олежка знал это хорошо — он в первую очередь сожрет его. Элиза отстояла мальчика, как только он его привез.

— Он слишком тощий, — сказала она. — Я откормлю его. По всему видно — сирота.

Он был сыт, и не стал спорить. Но в его лице он заметил затаенную злобу. Олежка, воспитанный тетками, хорошо это знал. Впрочем, Элиза ошиблась, не был он сиротой. В деревне осталась его бабка, и когда она хворала, его отправляли к злющим теткам. Она, Марфа Петровна, очень его любила.

Олежка разогнул пружину и услышал характерный треск. Мясо выпрыгнуло вперед, и он забросал его травой и листьями.

— Олежка, обед, — крикнула Элиза.

Олежка знал, что пока его нет дома, Элиза добра к нему, и он пользовался этим. Она доставала чистые рубашки и расчесывала его кудри. Она рассказывала ему сказки, они вместе кормили птиц, она даже — иногда, когда настроение было хорошим — свистела особым образом — и сбегались мыши. Элиза была доброй, но печальной. Олежка сделал флейту и играл сельские песни.

— Олежка! — услышал он.

Крик был резким, и мальчик обернулся. Над темным лесом повисло крыло — он возвращался домой и засветло.

Элиза выскочила во двор и замахала руками. Олежка кинул капканы в лопухи и побежал.

Он, лебедем, рухнул на траву перед домом. Одно его крыло было залито кровью. Элиза велела принести Олежке воды, а сама принялась рвать юбку на тряпки. Лебедь дико вращал глазами. Олежка расплескал половину ведра, и Элиза принялась промывать рану.

— Копье, — вымолвил лебедь. — Элиза, я голоден, — сказал он. — Ты знаешь, что нужно делать.

Царевна похолодела. Она не глядя схватила Олежку за руку и поволокла за собой. Мальчик стал кричать не сразу. Лебедь поднялся на красные лапы, стряхнул с себя одеяло и одним точным ударом сбил мальчика с ног. Олежка замертво упал. Пал последний закатный луч. Одеяло скомкалось, и наружу вылез мальчик.

Перед рассветом она не стала не гладить. Он пришел к ней и принялся топать своими босыми пятками, а она отвернулась к стене. Он посопел и перед тем, как выйти, сказал:

— Не плачь, я принесу тебе другое дитя,

На улице хлопнули крылья. Элиза выскочила во двор и увидела, что весь двор усыпан перьями.

— Твоих кур лисы потаскали, — вымолвил лебедь, отвернул голову и расправил крылья. На его голове мелькнула маленькая золотая корона.

Элиза всплеснула руками. Она вбежала к курам: вся трава была залита кровью. Она вытащила из закутка тело мальчика и заплакала. Она выла, как волчица, потерявшая своих детей.

Еще раз хлопнули крылья, он поднялся в небо, и через какое-то время превратился в маленькую белую точку, которая вскоре исчезла.

Элиза рыдала. Слез не было, но сухие всхлипы разрывали грудь. Она склонилась над Олежкой. Он лежал в объятиях еловых веток. Царевна впряглась в длинную, сплетенную собственными руками веревку, и повозка поехала. Лицо ее было загорелым, но от несчастий казалось обугленным. Одежда запылилась и уже никто не признал бы в ней царевну. Элиза, изможденная, вошла в деревню, и вокруг нее начали собираться люди.

— Ведьма! — кричали они.

— На костер!

Люди отвязали ее от повозки. Бросили у ее ног хворост. Кто-то даже принес березовые дрова, те самые, что хранят на самые морозные зимы. Руки Элизы дернули и прижали к столбу. Запястья кровоточили. У ног заплясал огонь. Она подняла голову, ее длинные волосы растрепались, и она увидела в вечернем небе белое пятно. Белое пятно среди закатного неба — малиновых, фиолетовых, желтых нитей. Хоть сейчас — доставай иглу и заканчивай картину. Пятно приближалось — и она узнала его. Он летел не один. Он сделал крюк вокруг села и исчез. Люди испуганно загудели, кто держал вилы, кто дубины. Но она знала, что все это — ничто перед его всепоглощающим ужасом.

Над головой раздались хлопки крыльев.

— Дьявольское отродье, ее слуга!

— Смотрите, у него на спине — девочка!

Он опустился на толпу, как туман, и она почувствовала, как он срывает с нее веревки. Элиза слышала, как сквозь туман в них летят вилы, и она почувствовала, как трезубец пробил ее тело. Ее тело и его крыло. Острие пригвоздило их к столбу. Туман рассеялся и прежде, чем на них обрушился град ударов, она зашептала:

— Я невиновна!

— Нет, ты виновата, — вымолвил лебедь.

Он обвил ее тело, закрыл своими крыльями, и в объятиях друг друга они умерли.

На холме, чуть в стороне от костра, где лежало тело Олежки, рыдала девочка. Ее утешала старушка. Старушка была милой и доброй, и, хотя сегодня она обрела и потеряла внука, она хотела утешить потерявшееся дитя. Она увела девочку в дом, вытерла слезы и посадила в ушат с горячей водой. Когда она терла ей спину мочалкой, она увидела, что из лопаток торчит лебяжий пух.

— Дитя, да ты ангел!

— Нет, бабушка, я царевна-лебедь, — вымолвило дитя.