Стряхнув оцепенение, я оторвал взгляд от стены и посмотрел на Терезу. Она была в чем-то белом – не помню, в чем именно, – с черной лентой в коротких белокурых волосах. О лице ее мне сказать особенно нечего. Но глаза ее уже тогда, до всего этого – смерть ее матери не в счет: она умерла намного раньше, – обладали странным свойством: они могли словно притаиться за веками, а потом вдруг сверкнуть из-под них, заглядывая куда-то вглубь тебя. В то время я не особенно рассматривал лица людей, но знал, что глаза у Терезы были карие и льдисто-матовые, цвета омоченной дождем земли. Еще у нее были толстоватые щеки и рот в форме лука: верхняя губа изогнута дугой, а нижняя – натянута, как тетива.

Другие девочки, в основном из нашего класса, привычными стайками расселись по всей комнате – кто на белых кожаных диванах, кто на ворсистом зеленом ковре, который манил к себе, как поросшая буйной травой лужайка. В тот раз я впервые был там без Джона Гоблина. Они дружили семьями – Гоблины и Дорети, и вместе отмечали все праздники. Осознав, что Джон не придет, я замандражировал, и на время это отвлекло меня от свирепых масок.

– С днем рождения, – произнес я неожиданно для себя и улыбнулся.

Пожалуй, это были первые слова, которые я сказал Терезе за месяц. Год назад мы с одноклассниками по негласному соглашению начали меняться местами по половому признаку, чтобы с удобного расстояния пестовать пробуждавшееся в нас чувство неловкости.

Возможно, я бы не ограничился поздравлением и сказал что-нибудь еще, в кои-то веки почувствовав уверенность в том, что Тереза была рада меня видеть, но, когда я протянул ей подарок, между нами неслышно вырос доктор Дорети.

– Мэтти! Добро пожаловать. Давненько мы тебя не видели. Тер-Тер, детка, смотри-ка – подарок от твоего архисоперника.

Доктор взял у меня подарок, потряс его и сунул в карман своего кардигана. Когда он вытащил руку, в ней белел шарик попкорна.

– Доппитание для подзарядки мозгов, – возвестил он и, потрепав меня за вихры, удалился.

Мне так сильно врезалось в память его лицо, что как-то вечером, уже в средней школе, я вдруг взял и нарисовал его портрет – через многие годы и за многие мили отсюда. Благодаря этому рисунку я и попал в Парсонс.[2]

Лысый череп доктора Дорети сиял, как капот автомобиля. Сухие и абсолютно непрозрачные глаза – таких я больше ни у кого не видел – отливали серым металлом и, казалось, были ввинчены в глазницы. Чего только он ни перепробовал, чтобы хоть как-то смягчить их взгляд, но ни то, что называлось у него «усы добродушного пугала», ни роджеровские свитера, ни перманентная улыбка не дали желаемого результата.

– Это переводнушка, – просипел я. Вдали от масок доктора Дорети в моей черепашьей шее прорезался голос.

– Для «Пожирателя людей»? – тихо, но с улыбкой спросила Тереза, мельком взглянув на меня через плечо.

– Там полустертыми буквами написано: «Берегись!» Я сам придумал. Сгодится хоть на бампер, хоть на решетку.

«Пожирателя людей» – изготовленный на заказ детский автомобиль – отец Терезы подарил ей на Рождество, что было для всех большим сюрпризом, так как он упорно не разрешал ей участвовать в гонках, которые устраивали мы с Джо Уитни и Джоном Гоблином. Она выбрала для автомобиля это имя по названию линии фронта миннесотских викингов и бутербродов с соленьями в «Эврис-Дели» на Долгом озере. Скорость у него была гораздо выше, чем у любой из тех машинок, что мы брали напрокат в «Мини-

Майксе». Но мисс Дорети оказалась никудышным водителем.

– А я сделала попкорновые шарики, – сказала она.

Я попробовал свой. Он лопнул, как мороженое яблоко. Во рту растекся красный сироп с арбузным вкусом.

– Если выплюнуть, он прилипнет, – объявил я.

Прежде чем Тереза успела скорчить презрительную мину, как – во втором классе, когда мы играли в «Брейн-ринг», в дверях гостиной снова материализовался доктор Дорети.

– Не угодно ли уважаемым софаворитам занять свои места? – От его улыбки у меня аж мороз по коже пошел.

За плечом доктора, в гостиной, у окна с зеркальными стеклами, вытянутого во всю длину стены, виднелся стол, приготовленный для «Битвы умов»; вокруг него – двенадцать стульев: по пять с каждой стороны для гостей и по одному с торцов – для нас с Терезой, чтобы при ответе на вопросы мы могли смущать друг друга взглядом. У каждого места было разложено по стопке бумаги, а также по калькулятору, карманному словарю и по два тикондерогских[3]карандаша – это у которых отламываются кончики, если нажмешь чуть сильнее. На моих бумагах покоилось Почетное перо, так как в прошлом году победителем стал я, впервые с моих шести лет.

– Не спускай с него глаз, – предупреждала меня мама за завтраком. Она имела в виду Терезиного отца. – Он на все готов, лишь бы помочь ей выиграть. Не доверяю я ему. Никогда не доверяла.

Все теми же стайками Терезины гостьи соскользнули с диванов и, словно смытый в канаву мусор, поплыли к столу. Некоторые поглядывали то на меня, то на Терезу. Улыбались только две девочки. Было видно, что они чувствуют то же, что и я: смутную угрозу, исходящую непонятно от чего.

У Терезы уже в десять лет было хищное выражение лица: губы натянуты, как тетива, глазки сужены. Мать Джона Гоблина называла это «оптический прищур». Даже локоны у нее были похожи на сжатые кулачки. Она делала такое лицо на факультативах по математике в пятом классе, на которые нас ежедневно отпускали с уроков в десять тридцать утра. Она делала такое лицо всю неделю, когда мы участвовали в Конкурсе юных поэтов Америки. Она делала такое лицо даже во время месячника художественной лепки, когда у нее точно не было шансов меня победить.

– Джентль-Мэтти? Леди Тер? Готовы? – вопросил доктор Дорети.

У нее появился «прищур», но взгляд еще не окаменел, и тут я вдруг неожиданно для себя прошептал:

– Скажи – нет! Слабо?

Сам не знаю, почему я это сказал. Мне нравилась «Битва умов», но идея сорвать ее с помощью Терезы понравилась еще больше. Конечно, доктор Дорети мог бы пресечь мой робкий бунт легким движением руки. Но он и бровью не повел. Стоял себе, прислонившись к стене рядом с одной из своих масок, и, скрестив на груди руки, выжидательно смотрел на дочь.

На мгновение что-то сверкнуло в «прищуре» – что-то голое и бесцветное. Я потом сказал об этом маме. Она поежилась и покачала головой.

– Не бойся, Мэтти, – изрекла наконец Тереза с улыбкой, еще более холодной, чем у отца. – Тому, кто займет второе место, достанется весь попкорн, так что он сможет наесться до отвала.

Отец предостерегающе тронул ее за руку, я пожал плечами и кивнул. В то время я еще с законным основанием считал, что представляю собой угрозу тому, что доктор как-то назвал при мне «превосходством Дорети». Я знал, что я ей больше не ровня, но что грозный соперник – это точно.