— Ну и куда их? — поинтересовалась Ада, пока грузчики осторожно затаскивали в квартиру тщательно упакованный Буль. Согласная на все Прасковья хранила молчание, демонстрируя робкую покорность новой судьбе. Шумерский пес жался к ее ногам, бросая из-под мохнатых бровей боязливые взгляды то на Лёвку, то на его красивую женщину чистой черной масти.

Что Франция ему не светит, кобелек учуял еще с ранней щенячьей поры, когда за непорядок у собачьей миски получил крепкого пинка от владельца проданного Буля, после чего обнаружил под носом крепко сжатый хозяйский кулак с золотой печаткой на безымянном пальце. А закончилось вразумление коротким и мощным щелбаном по черепной коробке. Получилось звонко и напутственно. Да и звук пришелся хозяину по душе. В результате кличка у некультурного воспитанника образовалась самопроизвольно — Череп.

Примерно через год или полтора на месте щелбана образовалась небольшая пролысина, со временем распространившаяся до вислых ушей и обнажившая верхушку собачьей головы до тонкой пятнистой кожи. Таким образом, полученная по случайному выплеску характера кличка пришлась как нельзя более кстати. Бывший хозяин даже немного гордился таким пронзительным попаданием в самою суть вещей и потому наказывать воспитанника, начиная с определенного момента, стал пореже.

К концу первого года жизни у Черепа заметно выдвинулась вперед нижняя челюсть, образовав некрасивый и неудобный для жизни челюстной перекус. В результате пес обрел схожие с гиеной черты. Одновременно с этим под той же нижней челюстью образовалась редкая растительность, которой явно недоставало до нужной мохнатости, однако хватало с избытком для общей картины получившегося уродства. Судьба собаки была решена окончательно; ждали лишь момента, когда будут окончательно выправлены документы на словенское гражданство для пропуска на французский юг.

Попугаю, как и Черепу, тоже довелось отведать хозяйских ласк. Он, в отличие от пса, попал в семью уже вполне зрелым перцем. Или перечницей — никто в семействе частностью такой не поинтересовался. Проверять же интимную подробность у спецов и делать вывод было без надобности. Главное, что птица в доме была, требуемый вид создавала и явно стоила денег. Лет попугаю было от сорока четырех до восьмидесяти шести, точного возраста не знал никто, поскольку животное пришло от малознакомого взяткодателя, случайно вызнавшего о прихоти наследника. Кроме того, совершенно безвестен был вид, к которому относилась птица. То ли ара краснобрюхий, то ли аратинга оранжеволобый, то ли какаду гологлазый ожереловый. Главное, если не брать в расчет пару облезлостей, — «ара» этот был совершенен, как расцветкой и объемом тела, так и строением глупого своего разума.

Старое имя попугаю было Гога: то ли женская гога была, то ли мужская. И потому над новой кличкой долго не бились, а просто изменили чуток прежнюю. Гоголь он Гоголь и есть, чокнутый и носатый моголь. И нечего, понимаешь, птице носяру такую носить, если ты не великий обличитель и не защитник угнетенных. Черепа, Гоголя, Прасковью и комод типа Буль Гуглицкий вывозил на одной грузовой машине. Тра-та-та, тра-та-та… Для полного комплекта не хватало чижика, кота, обезьяны и забияки-петуха. Но это и обнадеживало, учитывая предстоящее объяснение с Аделиной. Та, так и не дождавшись Лёвкиного ответа на вопрос «Ну и куда их?», вежливо предложила Прасковье скинуть шаль, снять с себя армячного покроя тулуп и пройти пока на кухню.

Гоголь переезжал в клетке размером с Черепа, если того принудительно вытянуть по вертикали. Оба в момент выселения, как и при заселении на новую жилплощадь, не проронили ни звука, хотя в отличие от Черепа Гоголь разговаривать умел и не упускал случая высказаться по поводу и без. Кроме того, каким-то отдельным чутьем оба хорошо понимали, что денег за них не плачено и что как взяли их по случайности в тепло в качестве дарового бонуса, так же легко могут вышвырнуть на холод, в никуда. Или, что хуже, отдать на баловство живодерам.

Гоголь, незаметно вращая левым глазом, оглядел планировку скромной трешки Гуглицких и дважды моргнул в сторону Черепа. Это означало, что издеваться будут вряд ли, что прокорма хватит на двоих и что пространство несет на себе отпечаток определенного слоя человечьей культуры. Другими словами, имеется шанс выжить и задружиться: с белобородым этим, низеньким, который шкаф хозяйский прибарахлил, и с черенькой, какая тут, хоть и не звенит голосом, а главная и есть, ясное дело.

Череп понятливо подвигал нижней челюстью и еще плотней поджал под себя хвост.

— А чего он лысый, Лёв? — спросила Ада у мужа. — Они там что, издевались над ним?

Лёвка пожал плечами:

— Он не лысый, он шумерский. Ну вроде бы порода такая есть. У них же все не так, как у всех, ты в курсе? Они же клинопись изобрели и много чего еще. И вообще, их язык имеет агглютинативную структуру. Тоже не в курсе, учитель?

— Место собаке будет там! — Ада Юрьевна поморщилась и указала рукой на пространство между вешалкой и коридорным комодом. — А этого отправим в гостиную, будет при коллекции. — Она кивнула на клетку, в которой, напрягши тушку, нахохлился попугай. — Жалко, папы нет, он бы нам все про этого Гоголя рассказал.

— Агглю-тина-тивную! Агглю-тина-тивную! — неожиданно для всех бодро выкрикнул попугай, довольный получившимся в семье согласием.

— Видала? — гордо отреагировал Лёвка. — То-то! — Он прихватил клетку с птицей и потащил ее в гостиную, устраивать Гоголя в новую жизнь.

Проводив друга взглядом, Череп оторвал туловище от пола и, стараясь быть незаметным, прошмыгнул на указанное хозяйкой место. Там он улегся на паркет и замер в ожидании начала следующей жизни. Ада ободряюще кивнула ему и пошла на кухню, где в тоскливом страхе новоявленная Прасковья ожидала предстоящей участи.

— Вас как по отчеству, простите? — первым делом поинтересовалась Аделина, зайдя на кухню и вежливо улыбнувшись неведомой гостье.

— Параша я, — просто ответила тетка, заметно смутившись, — Парашка, всю жизнь, как была, так и есть.

— А отчество? — улыбнулась Ада, — отчество ваше как?

Прасковья потупилась:

— Можно еще Пашей звать. Эти меня так тоже звали, прежние. Иль на худой конец Прасковьей.

Аделина обреченно вздохнула и согласилась:

— Хорошо, остановимся пока на Прасковье. Готовить умеете, Прасковья?

— Еду-то? — Гостья встрепенулась. — Так оно ж на мне все было кажный божий день. Суп разный, шти, рисовый на куре, с рыбой еще и другой какой. Прозрачный, было дело, просили, без ничего — тоже варила им, только сама в рот не брала, чего пустой хлебать, лучше чаю потом, отдельно. Гречку знаю, как лучше, на два пальца воды поверх и укрыть в теплое, пюре наказывали часто с картошки, блинчики любили крученые с разным, оливье показали, так я его частенько рубила почем зря. Ну и всякое еще. А мальцу ихнему кашу без комков давила, чтоб не плевался. А после, как подрос, котлеты ему крутила с живого мяса, с рынка. Любил их. И пироги пеку, на своей опаре, с капустой нравилось им, грибные и ватрушки. Все могу, што надо: еду, стираю и с полу убираю на мокрую, а после насухую. И в мага́зин за всем хожу, и за детями смотреть стану. Ихнего-то смалу глядела, гоголь-моголь вертела, как хозяева приказывали. И с колясочкой, с колясочкой, чтоб дышать ему. Своих-то будете заводить иль как? Ежели примете меня, конешно.