«Я — красный партизан! — кричал дядька, придерживая спадающие штаны. — Я взял „языка“! Я захватил врага в плен! Я — красный партизан!»

А потом замолк, стал суетлив и деловит. Сноровисто, привычно снял с тела клочья одежды, распутал веревку, которой были связаны руки мальчишки, обмотал ею свернутые лохмотья. Поднялся, отерся, натянул штаны. Бросил взгляд на окровавленное тело, на свои руки, увидел кровь на ладонях, брезгливо вытер ее лохмотьями. Ногами сгреб поближе к телу прелые листья, начал присыпать труп и в эту минуту увидел на запястье грошовые часы. Наклонился, расстегнул ремешок, снял. Потом закидал тело листьями и сухой травой.

Грибники наткнутся на тело через неделю. Часы исчезнут неведомо куда.

Возбуждение почти прошло. Той же тропкой дядька двинулся к станции, не забыв прихватить с собой сверток. На опушке он бросил сверток в придорожную канаву.

Клочья одежды найдут детективы.

Через полчаса после того как двое вошли в лес, рослый дядька лет сорока с небольшим, в темном костюме, при галстуке, с коричневым портфелем в руке, вышел к станции пригородной электрички.

Все, что вы успели прочесть и что вам прочесть предстоит, если не отпугнет вас жуткость происшедшего, — чистая правда. Без придуманных неожиданностей, от которых кровь стынет в жилах, без закрученных криминальных сюжетов, выстроенных так, чтобы постоянно держать читателя на крючке.

Выдумывать ничего не пришлось. В том-то весь ужас, что ничего не пришлось выдумывать.

То, о чем здесь будет рассказано, произошло в наши дни в южном российском городе Ростове-на-Дону и его окрестностях. На тихих и шумных улицах, в парках и на кладбищах, в лесах, на пустырях и на пляжах, а чаще всего — в лесных полосах вдоль дорог. Последнее — чаще всего.

Документальная хроника преступлений — как говорят американцы, true crime story — стала сейчас модным жанром, по популярности никак не уступающим детективу.

У этого жанра есть свои каноны. Например: скрупулезное следование факту, каким бы страшным он ни был, сопоставление различных взглядов на мотивы преступлений, попытка проникнуть в психологию жертвы и преступника. Шаг за шагом хроника ведет нас по следам — от замысла до кровавого исполнения…

Хотели бы так и мы, да не очень получается. Если шаг за шагом, от замысла до исполнения, если на каждое убийство хотя бы страниц по тридцать и еще немного на предысторию, на следствие и суд, то вместо этой книги у нас в руках был бы фолиант размером с Британскую энциклопедию.

Не было еще, пожалуй, таких преступлений и таких преступников. Тут не одно кровавое злодеяние, не пять и не десять. Вмененных в вину — пятьдесят два, и бог знает, сколько сокрытого. Свидетелей на суде много, а очевидцев — ни одного.

И ни одной жертвы не осталось в живых.

Все эти убийства по сути своей до омерзения схожи, только жертвы разные. У каждой из пятидесяти двух своя судьба, у сотен их родных — свое горе. «Преступление века», как быстро окрестили его газеты, растянулось на двенадцать лет. До сих пор в нем тьма непонятного, непонятого и противоречивого — и не только для пишущей братии, но и для криминалистов, следователей, судей, экспертов. В деле этом столкнулись интересы личные, политические, ведомственные. И все это, начавшись в тихие «застойные» времена, продолжается на фоне ломки устоев, долгие годы державших Россию во мгле, в трудное, тревожное время, когда здесь и там стреляют в открытую, и льется, льется кровь, и почти спокойно мы читаем за завтраком в газете: «Убито десять… ранено тридцать пять…».

Впрочем, наша страна это уже проходила. Мы привычные.

Мы постараемся написать правдивую книгу. Она вместит далеко не все, что известно о невероятно долгой серии кровавых преступлений. И напротив, что-то существенное не войдет в нее по той печально простой причине, что не все известно.

Размышляя о произошедшем вновь и вновь, мы то и дело ловим себя на мысли — может быть, обо всем этом лучше было бы написать роман. Психологический, детективный, жуткий.

Может быть, и лучше. Может быть, кто-то уже пишет его.

А пока — подлинная история преступлений.

Суд в советские годы обеднел и обветшал: и суд как действо, и суд как здание. Когда и семнадцатом году с глаз российской Фемиды сорвали повязку, а заодно реквизировали ее старомодный инструмент для взвешивания добра и зла, богиня правосудия, ослепленная, должно быть, кровавым революционным светом, принялась, подобно богине мщения, карать без разбора — как прикажут.

А для этого особого антуража не требуется. Суд, за исключением разве что высших инстанций, из учреждения почтенного, респектабельного, в некотором роде величественного превратился во второразрядное заведение — на одной ступеньке с трестом столовых.

И поныне российские суды ютятся большей частью в потрепанных, для суда не приспособленных домах, где протекают потолки, сыплется со стен штукатурка, зимой стоит холод собачий, а летом нечем дышать. Судейский народ, не избалованный ни народным уважением (хотя суд и зовется народным), ни высоким жалованьем, то грозит забастовкой, то прекращает работу из-за полной невозможности ее продолжать в таких условиях. Уж на что Москва, казалось бы, всегда считалась привилегированным городом, и то собралась в июне девяносто второго чрезвычайная конференция судей Московской области и полдня решала, объявлять ли частичную забастовку, прекратив напрочь слушать уголовные дела. На этот безумный шаг судей толкнули неустроенность и мизерная зарплата. Министр юстиции лично отговаривал судей от жеста отчаяния — и на сей раз отговорил. Один из московских районных судов в конце 1991 года вынужден был закрыться по случаю морозов, и более трех месяцев уголовные дела просто-напросто не рассматривались. А среди томящихся в камерах в ожидании суда есть не только злодеи, но и невинные…

Правда, в какой-то момент мелькнула надежда: с уходом коммунистов поосвобождались самые приличные в городах и поселках здания — особняки бывших райкомов и обкомов, разные дома политического просвещения и партийные учебные заведения, где правоверных учеников накачивали марксистско-ленинской теорией. Сгоряча решили отдать эти дома самым нуждающимся — детям и правосудию. Трудно сказать, как насчет детей, но суды где сидели, там и сидят. И по всей стране, на окраинах и в столице, судебные процессы, как при Горбачеве, Брежневе, Хрущеве и Сталине, идут в тесноте и неуюте.

Ростовский областной суд являет собою исключение. Крепкий двухэтажный особняк, выстроенный еще при царе, с парадным подъездом под навесом и высоченными потолками, с колоннами и лепниной по фасаду, выкрашенному сообразно российской бюрократической традиции в официальный желтый цвет. Место престижное: на Социалистической улице, зеленой и тихой, в двух шагах от главной ростовской улицы — еще недавно Энгельса, а ныне, как и встарь, Большой Садовой, хотя таблички с именем немецкого капиталиста, возлюбившего пролетариат, еще не сняли.