Мать желала говорить только о своих проблемах и планах, об Испании и о том, что она собирается делать в Лондоне. Никогда раньше Бенет не приходило в голову, что излеченные от душевной болезни люди совсем необязательно, как это принято считать, превращаются в личности, освобожденные от прежних пороков. Их эгоизм, их способность взрываться злобой по самому пустяковому поводу и прочие малоприятные качества характера остаются при них, и лишь слегка сглаживаются, прячась за внешне нормальным поведением.

Впрочем, так и должно быть, удивляться тут нечему. Ведь лечат болезнь, а не создают новых идеальных людей. В самом нормальном мозгу может таиться столько же мерзости, сколько и в больном. Впрочем, как и возвышенных мыслей, доброты и обаяния. Возможно, беда Мопсы заключалась в том, что под коркой ее безумия, едва она была удалена, обнаружилась самая крайняя форма эгоцентризма, вера в то, что весь мир создан ради нее и вокруг нее вращается.

Дом в Хэмпстеде, в Долине Покоя, куда они сейчас направлялись, еще не стал для Бенет тем пристанищем, где можно обрести тепло и уют. Она поселилась в нем всего лишь три дня назад, и все казалось ей там чужим. Требовались большие усилия воли, чтобы как-то начать его обживать.

Машина плавно скользнула в узкий проход меж высоких, поросших смешанным лесом насыпей, ведущий к обширной поляне, расположенной на полуострове, омываемом тихими водами сразу двух притоков Темзы.

Половину своей сознательной жизни, с того дня, когда Бенет с друзьями попала сюда на праздник, устраиваемый ежегодно в августе в день Святого Варфоломея, она мечтала жить именно здесь. Потом пространство это стали застраивать, и ее мечта вполне могла осуществиться, что и произошло в конце концов. Правда, Мопса оставалась в неведении по поводу дочерних планов.

Казалось, она вообще никогда не слышала о существовании в пределах Лондона столь прославленного, укромного уголка, втиснутого в городскую громаду, где произрастали благородный каштан и редкая монтерейская сосна, а у корней некоторых старых деревьев виднелись мемориальные таблички в честь давно ушедших из жизни поэтов, художников, великих артистов. Здесь Шелли пускал бумажные кораблики в пруду, а Колридж, сидя на поросшем мхом пне, сочинял свои магические эпосы. Все связанное с искусством просто не доходило до сознания Мопсы, а литература представлялась ей набором пустых слов.

Выйдя из машины, она окинула взглядом приобретенный Бенет дом в викторианском стиле, вытянутый кверху и небольшой по площади. На лице ее явно отразилось разочарование.

Что она ожидала увидеть? Архитектурный шедевр, наподобие дворцов, загромождающих Бишоп-авеню?

— Что ж! Я и не предполагала, что ты подберешь что-то более амбициозное, будучи одной с младенцем на руках.

Бенет хотелось возразить, что Джеймс уже не младенец. Ему год и девять месяцев, он произносит множество слов, а понимает гораздо больше, но этого она не стала говорить матери и отперла входную дверь молча. Мальчик сразу же устремился внутрь, к своим сокровищам, рассыпанным в кухне, временно превращенной в игровую комнату. Он был счастлив, что вновь очутился дома, но Мопса бесцеремонно переступила через него, оказавшись в помещении первой, и критически огляделась по сторонам.

Далее, вероятно, следовало ожидать неминуемого тягостного разговора о положении матери-одиночки и о том, что Джеймс растет без отца. Вот только насколько хватит такта у Мопсы потерпеть с таким разговором какое-то время, не омрачать и без того не очень радостную атмосферу встречи через много лет и знакомство с новым домом? Или, несмотря на все старания врачей и заметное улучшение ее психического состояния, в Мопсе по-прежнему таилось злобное неприятие всего выходящего за рамки ханжеских правил, характерное для провинциальной дамы среднего возраста, что и определяло ее поведение? Трудно было надеяться, что удастся избежать объяснений по поводу Эдварда, рассуждений о том, в какое невыгодное — если не выразиться резче — положение ставит Бенет не только себя, но и своего незаконнорожденного ребенка, чем чревата для нормального взросления мальчика жизнь без отца, в неполной семье.

Бенет, пожалуй, должна была испытывать облегчение, что ей придется иметь дело только с Мопсой и что отец не удостоил дочь визитом. Он пребывал еще в таком шоке от случившегося, что, кажется, не верил до сих пор в существование Джеймса.

В доме еще царил полный хаос. Коробки и ящики с кухонной утварью и посудой, картины в чехлах и пачки книг загромождали холл и коридор. Собираясь в аэропорт, Бенет терялась, за что взяться в первую очередь, и впопыхах оставляла все сделанным наполовину. Скорее всего, ей хотелось привести в порядок комнату, которую она отвела под свой кабинет и где соорудила книжные полки до потолка. Там на полу были свалены издания на шестнадцати языках ее первого и единственного романа — «Брачный узел», ставшего бестселлером и источником временного материального благополучия Бенет, что, в свою очередь, привело к покупке этого дома.

Только сюда, в эту комнату, не допускался Джеймс, чтобы он ненароком не принялся рыться в книгах и отрывать бумажные обложки.

И сейчас, по возвращении из аэропорта, Бенет поспешила запереть дверь кабинета на ключ. Но Джеймс повел себя не совсем так, как от него ожидалось. Он не набросился на книжки и не занялся новой игрушкой, от которой до поездки был в восторге. У ксилофона клавиши представляли все семь цветов радуги, а добавочная восьмая сияла, как золото. Вместо этого Джеймс тихонько взобрался на плетеный стульчик и сидел там молча, засунув в рот пальчик. У малыша опять потекло из носа, а когда Бенет взяла сына на руки, то услышала хрипы у него в груди.

Это было не просто тяжелое дыхание. Хрипы доносились откуда-то из глубины хрупкого детского тельца. В кухне, расположенной в цокольном этаже, было уютно и тепло, сюда заглядывало солнце, поблескивая на новеньких дубовых панелях, радостно светился красный флорентийский ковер, которым Бенет покрыла пол, чтобы Джеймс мог на нем играть, но вот сам мальчик внушал тревогу.

Мопса, разложив свои пожитки на кровати в комнате, подготовленной для нее дочерью, незамедлительно спустилась вниз и бодро заявила:

— Теперь я предлагаю нам всем отправиться куда-нибудь перекусить.

— Я думаю, что Джеймса больше не следует вывозить из дома, — возразила Бенет. — Ему что-то нездоровится. Мы можем поесть здесь. У меня есть все, чтобы приготовить ланч.

Мопса недовольно скривилась.

— По-моему, на улице совсем не холодно, даже для такой почти коренной испанки, как я. — Она рассмеялась, и в смехе ее слышался металл, как будто ударяли по самой толстой клавише ксилофона. — Ты, должно быть, уж чересчур заботливая мать.

Бенет промолчала. Она сама удивлялась тому, какое важное место занял в ее жизни ребенок. Все ее мысли и тревоги обращены были только к нему. Конечно, иначе и быть не могло. Ведь она сознательно, будучи незамужней женщиной, взяла на себя обязанности обоих родителей и поклялась, что всеми силами обеспечит сыну счастливое детство, любовь и заботу, что он ни в чем не будет испытывать недостатка и никогда не почувствует себя ущемленным.