Мы помолчали. Я подумала, что и мне Катушкин помогал неоднократно разобраться в мотивах преступлений, словно подсвечивая потаенные побуждения злодеев, скрытые не только от мира, но даже и от них самих. Зато не от эксперта Катушкина. Вот, например, у меня был такой подследственный, старый рецидивист, семь ходок по тяжким преступлениям. Освободившись в очередной раз, устроился на завод, через пару месяцев выкинут был оттуда за длительный прогул и с тех пор свободно шлялся по пьяным компаниям. И в каждой компании после его ухода находили труп. Причем все убитые даже не скандалили перед смертью с моим фигурантом, наоборот, раньше всех отрубались и тихо засыпали где-то в уголке. Он их всех убивал спящими.

И хотя доказать его вину в убийствах не составило труда — и свидетельских показаний, и экспертных заключений в деле хватало с избытком, у меня, как и у Лешки с его расчленителем-Пасюкевичем, не получалось обвинительное. Не хватало самого важного: мотива. От отчаяния я углубилась в исследование личностей потерпевших; а вдруг они все были «петухами», и старый зек, осознав, что пил в одной компании с опущенными, мочил их по зековской традиции? Нет. Никто из погибших при жизни даже судим не был и в противоестественных половых связях не замечен. Ревность какая-нибудь исключалась по причине отсутствия у зека дамы сердца, пусть и временной, на одну пьянку, да и по причине отсутствия интереса к дамам у потерпевших (вернее, не так: по причине отсутствия интереса к сексу). Краж в компаниях перед убийством не случалось, и последний стакан никто из жертв не крысил. И даже мало-мальски оскорбительных высказываний в чей-то адрес эти убогие не допускали. Они просто насасывались бормотухой, как клопы, а потом валились по углам в пьяном бесчувствии. И во сне получали зверские удары топором, чугунной болванкой, утюгом, кроившие им черепа, словно скорлупки грецких орехов. С чего бы? Ведь, по заключению психиатров, здоров был мой фигурант, если можно душевным здоровьем называть привычку к жестоким убийствам.

Так я ломала себе голову до тех пор, пока добрый друг и коллега Горчаков не кинул здравую мысль. Психиатрию получила? Вменяем? Тогда назначь своему злодею, сказал он, психологическую экспертизу и поручи ее душке Катушкину. Я назначила. Пришел душка Катушкин и принес мне заключение экспертизы, которое оказалось замечательной подкладочкой под описательную часть обвинительного заключения. С большим воодушевлением я настрочила, что мой Икс, «будучи эпилептоидной личностью, что проявлялось в атипичном течении алкогольного опьянения — вспышках, по малозначительному поводу, неприязни и злобы, которые он распространял на окружающих» и т. д., и вот на эту подкладочку непринужденно положила фабулы всех преступных деяний обвиняемого. А на словах Катушкин объяснил мне мотив злодея кратко, но емко:

— Зачем убивал? Пьяных не любит.

Что интересно, когда я в тюрьме знакомила своего подследственного с заключением этой самой экспертизы, и он, долго и вдумчиво зависая над каждой страницей, в конце концов попросил разъяснений непонятных терминов, я воспользовалась формулой самого автора заключения: мол, пьяных не любите. И вдруг этот заматерелый, засиженный субъект, вину свою так и не признавший, несмотря на убедительнейшие доказательства, просипел мне, не для протокола, естественно:

— Точно. Пьяных не люблю. Вот эти все, — он пренебрежительно поворошил подшитое дело, услужливо раскрывшееся поочередно на всех фототаблицах со снимками с мест происшествий, со всеми кровавыми подробностями, — вот эти все, они ж не люди, прости господи.

— А кто? — удивилась я.

— Кто-кто… Не люди они, а непути. Я непутей валил, а никак не людей, понятно? Нажрутся и повалятся…

— Вы же сами с ними пили, — возразила я, но клиент мой гнул свое:

— Я своими ногами оттуда уходил. Понятно? Хоть и пил, а меру знал. А эти… Тьфу! Быдлом даже не назвать, много чести. А я — санитар. Землю чистил. А вы заместо спасибо меня опять на нары положили.

Он закашлялся, сипло и надсадно. Я знакомила его с материалами дела в туберкулезном отделении, «на больничке», как выражаются в следственном изоляторе; местный доктор мне сказал, что до суда клиент еще доживет, а там — неизвестно…

Ну вот откуда, скажите, Катушкин знал про то, что этот мой засиженный персонаж не любит пьяных и мнит себя санитаром, очищающим социум от непутей, пьяный сон которых будил в нем праведное негодование? До этого нашего последнего разговора в туберкулезном отделении больнички обвиняемый не признавал ни одного эпизода и, соответственно, не давал показаний ни о каких мотивах. Ну откуда?!

Мы с Лешкой еще посплетничали про загадочную личность эксперта Катушкина, и тут у друга и коллеги в кармане затрезвонил мобильник. Судя по приторной мелодии, звонила младшая дочка. Лешка вытащил мобильник, с достоинством ответил: «Але!», и его лицо тут же приобрело выражение характерной беспомощности нежного отца, от которого вдруг требуется жесткий воспитательный ход. К счастью для его родительской репутации, доченька не видела его беспомощной рожи и воспринимала по телефону только суровый папин голос, маскирующий истинные горчаковские чувства, зато я наблюдала в красках весь этот педагогический коктейль.

— Ну? — повторил он в трубку три раза подряд, с перерывами на выслушивание каких-то страстных речей своего обожаемого отпрыска.

— Нет, Катя. Я сказал, нет. Нет, на вручение аттестатов сходи, пожалуйста. А на выпускной тебе дорога заказана. Мы ведь уже говорили об этом, к чему твои слезы?

Трамвай под окном прокуратуры прогремел по рельсам и уехал, птичка на соседнем дереве взяла тайм-аут, чтобы прочистить горло, и в наступившей тишине я слышала сбивчивые причитания младшенькой Горчаковой на том конце телефонной связи.

— Ну папа, ну папочка! Ну мне надо сходить на выпускной! Там же будут все мои одноклассники, я же их всех больше не увижу, мне же попрощаться со всеми надо! Ну как ты не понимаешь?!

— Я все понимаю, — ответствовал папа. — Попрощаешься на вручении аттестатов. Все, я сказал. Все.

— Ну па-апа! — зарыдал голосок Кати. — А-а-а!

— Все. Дома поговорим, — сказал этот деспот в трубку и отключился.

— Ну ты даешь! — недобро восхитилась я. — Как это можно, девчонку лишить выпускного?! Если ты не помнишь, он бывает один раз в жизни.

— А что делать, — лицемерно вздохнул папаша-Горчаков. — Сам не хочу.

— Что ты зверствуешь-то, садист? Хочешь, чтобы тебя родная дочь возненавидела?

— Ну это ты загнула, — испугался Горчаков.

— Отнюдь. Представь, что это тебе запретили выпускной. Хорошо тебе? Все пошли, весь класс веселится. А ты дома сидишь. Так и до суицида недалеко, не дай бог, конечно.

— Да ты что?! Какой суицид?!

— Вот такой. Наверняка ребенок возлагал надежды на