Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я люблю свою трубку – более двух футов прямого бамбука, оправленного по концам слоновой костью. На расстоянии одной трети от края в трубку вделана чашечка, формой похожая на перевернутый колокольчик; ее выпуклая поверхность отполирована частым разминанием опиума и потемнела. Легко изогнув кисть, Фуонг погрузила иглу в крошечное отверстие, оставила там шарик опиума и поднесла чашечку к огню, держа неподвижно трубку. Бусинка опиума тихонько пузырилась, когда я втягивал дым из трубки. Опытный курильщик может выкурить целую трубку разом, но мне приходилось затягиваться несколько раз. Я откинулся назад, подложив под шею кожаную подушку, пока Фуонг готовила мне вторую трубку.
– Все ясно, как день. Пайл знает, что перед сном я выкуриваю несколько трубок, и не хочет меня беспокоить. Он придет утром.
Игла снова погрузилась в отверстие, и я взял у Фуонг вторую трубку. Выкурив ее, я сказал:
– Нечего волноваться. Не о чем беспокоиться. – Я отхлебнул чаю и положил руку на сгиб ее руки. – Хорошо, что у меня оставалось хоть это, когда ты от меня ушла. На улице д'Ормэ хорошая курильня. Сколько шуму поднимаем мы, европейцы, из-за всякой ерунды. Зря ты живешь с человеком, который не курит, Фуонг.
– Но он на мне женится. Теперь уже скоро.
– Тогда, конечно, другое дело.
– Приготовить тебе еще одну трубку?
– Да.
Интересно, останется она со мной, если Пайл так и не придет? Но я знал, что, когда я выкурю четыре трубки, Фуонг мне больше не будет нужна. Конечно, приятно чувствовать ее бедро рядом со своим, – она всегда спит на спине, – и, проснувшись утром, встретить новый день с трубкой, а не с самим собой.
– Пайл сегодня уже не придет, – сказал я. – Оставайся здесь, Фуонг.
Она протянула мне трубку и покачала головой. Когда я вдохнул опиум, мне стало безразлично, останется она или уйдет.
– Почему Пайла нет? – спросила Фуонг.
– Откуда я знаю?
– Он пошел к генералу Тхе?
– Понятия не имею.
– Он сказал, что если не сможет с тобой поужинать, то придет сюда.
– Не беспокойся. Он придет. Приготовь мне еще одну трубку.
Когда она склонилась над огнем, я вспомнил стихи Бодлера: «Мое дитя, сестра моя…» Как там дальше?
Aimer a loisir Aimer et mourir Au payx qui te ressembler.
[Любить в тиши.
Любить и умереть В стране, похожей на тебя (фр.)]
Там, у набережной, спали корабли, «dont l'humeur est vagabonde»[4]. Я подумал, что если вдохнуть запах ее кожи, то к нему будет примешиваться легкий аромат опиума, а ее золотистый оттенок похож на огонек светильника. Лотосы на ее одежде цветут вдоль каналов на Севере, и сама Фуонг здешняя, как травы, которые здесь растут, а я никогда не стремился к себе на родину.
– Хотел бы я быть Пайлом, – произнес я вслух, но боль уже притупилась и стала терпимой; опиум сделал свое дело. Кто-то постучал в дверь.
– Вот и Пайл! – воскликнула она.
– Нет. Это не его стук.
Кто-то снова постучал, уже с нетерпением. Она быстро встала, задев желтое дерево, и оно снова осыпало своими лепестками мою машинку. Дверь отворилась.
– Мсье Фулэр, – резко позвал чей-то голос.
– Да, я Фаулер, – отозвался я, и не подумав встать из-за какого-то полицейского: даже не поднимая головы, я мог видеть его короткие штаны защитного цвета.
Он объяснил на почти непонятном французском наречии, на котором говорят во Вьетнаме, что меня ждут в охранке – немедленно, тотчас же, сию минуту.
– Во французской охранке или вашей?
– Во французской. – В его устах это прозвучало «Франсунг».
– Зачем?
Он не знал: ему приказали меня доставить, вот и все.
– Toi aussi[5], – сказал он Фуонг.
– Говорите «вы», когда разговариваете с дамой, – сказал я ему. – Откуда известно, что она здесь?
Он только повторил, что таков приказ.
– Я приду утром.
– Sur le chung[6], – произнес этот подтянутый, упрямый человечек.
Спорить было бесполезно – поэтому я встал, надел ботинки и галстук. В здешних краях последнее слово всегда остается за полицией: она может аннулировать ваш пропуск, запретить посещение пресс-конференций и, наконец, если захочет, отказать вам в разрешении на выезд. Все это были законные меры, но законность не так уж соблюдалась в стране, где идет война. Я знал человека, у которого внезапно самым непонятным образом пропал повар, – следы его вели в местную охранку, однако полицейские заверили моего знакомого, будто повар был допрошен и отпущен на все четыре стороны. Семья так больше никогда его и не видела. Может, он ушел к коммунистам или завербовался в одну из наемных армий, которые расплодились вокруг Сайгона – армию хоа-хао, каодаистов или генерала Тхе. Может, он и сейчас сидит во французской тюрьме; может, ведет беспечальную жизнь в китайском предместье – Шолоне, торгуя девочками. А может, он умер от разрыва сердца во время допроса.
– Пешком я не пойду, – сказал я. – Вам придется нанять рикшу. – Человек обязан сохранять достоинство.
Поэтому я отказался от сигареты, предложенной мне офицером французской охранки. После трех трубок рассудок у меня был ясный, – я без труда мог принимать такого рода решения, не теряя из виду главного: чего они от меня хотят? Я встречался с Виго несколько раз на приемах; он запомнился мне тем, что был, казалось, несуразно влюблен в свою жену, вульгарную, лживую блондинку, которая не обращала на него никакого внимания, Теперь, в два часа ночи, он сидел в духоте и папиросном дыму, усталый, мрачный, с зеленым козырьком над глазами и томиком Паскаля на столе, чтобы скоротать время. Когда я запретил ему допрашивать Фуонг без меня, он сразу же уступил со вздохом, в котором чувствовалось, как он устал от Сайгона, от жары, а может, и от жизни.
Он сказал по-английски:
– Мне очень жаль, что я был вынужден просить вас прийти.
– Меня не просили, мне приказали.
– Ах, уж эти мне туземные полицейские, ничего они не понимают. – Глаза его были прикованы к раскрытому томику «Мыслей» Паскаля, будто он и в самом деле был погружен в эти печальные размышления. – Я хочу задать вам несколько вопросов. Относительно Пайла.
– Лучше бы вы задали эти вопросы ему самому.
Он обернулся к Фуонг и резко спросил ее по-французски:
– Сколько времени вы жили с мсье Пайлом?
– Месяц… Не знаю… – ответила она.