Вел Мартин Паршивый к Пелипу в город Бейн три сотни человек; вел и не довел. У самого Бейна, на переправе через поганую речонку в сто шагов шириной, встретили его имперские аркебузиры. Народ у Мартина отчаянный, но аркебузиров было тысячи полторы. Рванулся назад Паршивый, хотел было уже отдать своим приказ: рассыпаться по лесам, но вспомнил: за час до того проходили монастырь Святого Великомученика Патрика. Решил наудачу до монастыря, чтобы там отсидеться… И не прогадал: как раз ворота были открыты– туда воз с рыбой въезжал, а по бокам монахи с дубовыми дубинами и пиками собирали дары от паствы. Втекли три сотни в монастырь, и закрылись ворота. Аркебузиры встали у стен.

Это было аккурат две недели спустя после того, как в жаркий июльский поддень вдруг налетела на солнце тьма и через небывалые дневные сумерки прочертила огненный путь хвостатая красная комета. Все, как попы обещали, случилось. Все это видели, вся Империя видела. И Янас тоже. Испугался, конечно, но страх скоро прошел. Очень уж быстро знамение закончилось. Мгновение – и небо уже чисто, солнышко выкатилось желтым колесом… И никакого огня, заливающего землю, никакой черной смерти. И никто от пылающей звезды не пострадал. Напротив: городской дурачок-нищий Карл Маришаль, по базарным дням на потеху толпе предававшийся рукоблудию близ конной статуи Императора, от потрясения неожиданно вошел в ум. Местный каноник его приодел, умыл, к причастию привел и взял в услужение. Звонарем стал Карл. Может быть, прав был папенька, повторяя слова нечестивого графа о том, что ничего страшного в пылающей звезде нет?..

…А монахов в монастыре Святого Патрика Мартин Паршивый тогда, конечно, перерезал. Но не всех. Приора аббатства отца Флаву, того самого, который в прошлом году, в сезон великой засухи, по старому обычаю жабу крестил, чтобы Господь ниспослал дождь, отца Флаву и еще с десяток черных вытолкали на стены, и сам Мартин, держа одной рукой нож у Флавиного горла, а другой, сжатой в кулак, потрясая, прокричал, что через пять минут вся оставшаяся черная братия будет болтаться на воротах на собственных кишках, если имперские псы не отступят.

Псы отступили. Но Мартин Паршивый вовсе не был дураком, и ворота открывать не велел. Там ведь, под Бейном, леса, леса вокруг… И правда, когда стемнело, с колокольни углядели огоньки костров меж деревьев. Засел Паршивый в монастыре. Через каждые полчаса гудел монастырский колокол так, что, наверное, и в Бейне было слышно. Но Пелип опоздал. А быть может, и вовсе не спешил, кто знает. Две тысячи имперских всадников прошли близехонько от Бейна, соединились с аркебузирами и подожгли монастырь с четырех сторон. Тогда и открыли ворота… Мартин Паршивый, схватив факел, прыгнул в пороховой погреб, где тюленями лежали черные монахи, связанные по рукам и ногам, а уцелевшую в резне сотню Красных судил его преосвященство епископ Симон. Через одного – в рудники к морю, а оставшихся – предать смерти, и тела для пущей назидательности развесить за ноги вдоль Верпенской Императорской дороги.

Сильно обиделся епископ за монахов, и потому многие повешенные оказались полуживы и мучились многие сутки. Городская стража из сострадания добивала их, так как большинство казненных были родом из Верпена. Янасу-кузнецу и куму его Иосу повезло – они умерли быстро.

А вот Мартина, говорят, видели после этого в рядах Красного Братства – и не раз видели. То ли удалось ему как-то уцелеть в дыму и пламени порохового погреба, то ли… верны были слухи о том, что вовсе не человек он и человеческим оружием его не убить.

Все это рассказывал Ганс по прозвищу Коротконогий, старшина городской стражи. Он все чаще заходил по вечерам к маменьке, потому что серебра в кошеле, оставленном Янасом-старшим, хватило ненадолго. Кузница полгода стыла, и, когда ветер врывался через незапертую дверь, казалось, что недвижные мехи чуть слышно вздыхают. Потом Ганс стал поговаривать о том, что служба – дело опасное и недоходное, тем более в такие времена, как нынче, а вот кузнечное ремесло…

Этого уж Янас-младший не смог вынести. Жалко было маменьку, но обида на нее все же оказалась сильнее: почему не выставила Коротконогого? Слова ему поперек не говорила, и даже совсем наоборот… Собрал Янас кое-какие пожитки и двинул по Императорской дороге к папенькиному брату Ремаклю в город Острихт. На полпути завернул его обратно отряд лакнийских рейтаров – в Острихте чума, ни туда, ни в близлежащие деревеньки хода нет. Для Янаса хода не было и обратно. Чума! Давно о ней не было слышно в Империи.

Но Янас о страшной напасти по малолетству задумывался мало, поэтому решил все-таки пробираться к дяде, но не по дороге, а кружным путем, через леса. Скоро заплутал, и спустя два дня подобрали его, голодного и уже полубезумного от страха, Лесные Братья. Янас сказался сиротой и остался у Братьев.

В лесу Янас жил полгода, а то и того больше. А когда облетели деревья и на голые, промерзшие до стеклянной чистоты веточки лег снег, снова вышел он, одетый в куртку из волчьей шкуры, на Верпенскую Императорскую дорогу. Янас шел в Верпен. Братьям сказал, что идет повидать маменьку, но, возможно, и какие-то другие дела задумывал он. За спиной у Янаса покачивался длинный лук и кожаный колчан с полусотней стрел, а на поясе у бедра висел маленький бронзовый топорик, который мальчик приноровился метать с удивительной меткостью.

Янас вошел в Верпен в полдень следующего дня – и не узнал города. Широкие улицы были пусты. На месте многих домов чернели выжженные щербины. Всюду пахло дымом и собачьей шерстью.

Чума, как жнец по полю, прошлась по Империи от края до края – от дальней провинции Лакнии до самого Южного моря. Императорские войска окружили армию мятежника Пелипа на границе с Халией, разбили вдрызг Красного графа; остатки отребья, именующего себя Братством Красной Свободы, гнали аж до Северных гор. Правда, не догнали. Ушел Пелип за горы, в Лакнию. А подожженная им Империя тлела еще до поры до времени, и кто знает, может, вот-вот должна была вспыхнуть. Уж больно многим из знатных, кто победнее, казалось, что государственные налоги слишком высоки, а церковные подати чересчур непосильны. Но чума притушила смуту, закончила войну. Янас не знал еще этого.

Дотемна просидел Янас на пепелище родительского дома над закопченной наковальней, одиноко торчащей под серым небом. Он вспоминал слышанную когда-то в детстве сказку о давних-давних временах, когда драконы умели разговаривать, петухи носили рога, а змеи почитались мудрейшими из существ; когда истину о Поднебесье и Преисподней Спаситель еще не принес в мир, а Врата в Потемье были открыты, и потемники – цверги, эльвары, лаблаки и прочие – могли подниматься на земную поверхность и входить в жилища человеческие. Когда Герлемон Святоборец – тот самый Герлемон, который, неся слово Господне из Святой Земли, даровал человечеству великую силу святого креста, чтобы изгнать существ Потемья обратно под землю и навсегда запечатать Врата, – еще не родился. Вспоминал Янас старую сказку о незадачливом охотнике, набредшем в ночном лесу на полянку, где танцевали эльвары. Простодушно приняв приглашение, охотник посетил Потемье: пил цветочный нектар из золотых кубков, целовал красавиц, примерял одежды из паутинных нитей и цветочных лепестков, наблюдал пляски ундин и золотые россыпи в тайных пещерах цвергов, слушал рассказы эльварских старцев о древних героях и грандиозных сражениях дочеловеческого прошлого с давними врагами эльваров – крылатыми лаблаками… И наутро проснулся на лесной опушке, а вернувшись в родной город, узнал, что прошла не одна ночь, а целый век, и никого из его близких давно нет в живых… Никого нет… Янас вспоминал старую сказку и старался ни о чем больше не думать.