Раз уж ты твердо вознамерилась вернуться в Россию, говорит Марин, продолжая гладить С. по лицу, обрати внимание на их серийных убийц. Там есть неподражаемые экземпляры, таких даже в Америке не найдешь, уж ты мне поверь.

Именно так, говорит С., как будто хоть раз в жизни, задумывался о русских серийных убийцах.

Я смотрю на С., на Марин и ощущаю жадное желание закурить.

Ты никогда не слышала о Шахматном убийце[1]?

О Ростовском мяснике[2]?

Ну хоть об Иркутском монстре[3]ты слышала?

Марин перечисляет имена.

Нет, отвечаю я.

И мне плевать на серийных убийц, в какой бы стране они ни творили свои черные дела.

Напрасно, замечает Марин, это животрепещущая тема, никто пока не ответил на ключевой вопрос, порождает ли каждая страна именно таких убийц, которых заслуживает. Пора кому-нибудь заняться этим вплотную, резюмирует она, добавив свое неизменное «уж ты мне поверь».

Вообще-то, я всегда и во всем верю Марин, даже в особых случаях, по той простой причине, что она моя старинная подруга, хоть и живет теперь за океаном. Марин — востребованный профайлер, работает над самыми запутанными делами, к ней за помощью обращаются полицейские разных стран. Иногда она так пугает меня рассказами об этих расследованиях, что я потом неделями не решаюсь одна садиться за руль. Что может быть парадоксальней: Марин — сама доброта, ей бы работать аниматором в доме для престарелых, а она идет по следу самых ужасных извращенцев планеты. Мужская профессия не мешает маленькой женщине с дурацким каре крепко спать по ночам, у нее отличный аппетит, вечером по субботам она посещает клуб фольклорных танцев Невады, надевает пышное кружевное платье и желтый фартук и пляшет до упаду.

Марин все никак не отстанет со своими убийцами.

Только не говори, что ни разу не слышала об Александре Пичушкине?

Я качаю головой.

Об Андрее Чикатило? Саше Спесивцеве[4]?

Нет.

Не может быть. Марин теряет терпение и сыплет именами. Я мотаю головой, как будто фиги с дерева стряхиваю.

Закуриваю, потому что только табачный дым способен повергнуть мою хладнокровную подругу в состояние, близкое к панике.

Ты просто ужасно выговариваешь русские имена, небрежно замечаю я и выдыхаю густую струю дыма в ее сторону. Марин кривит круглое, как блин, лицо.

С. в бешенстве. Он бросает на меня разъяренные взгляды. Говорит, прекрати это, не уточняя, что подразумевает под словом «это».

С. всегда любил встревать между Марин и мной, как если бы мы были сестрами, слишком дружными и одновременно совсем разными, а он — умудренным жизнью седовласым мудрецом «над схваткой». Я знаю, что он когда-то хотел жениться на Марин, а может, до сих пор хочет, поскольку Марин восхищается им как писателем, сама не пишет, а я пишу и думаю то, что думаю, о книгах С. Встревает мой друг и между мной и моими книгами. Он ведет себя так, как будто ушел далеко вперед по дороге к вершине славы и считает необходимым подбодрить меня, чтобы хоть чуть-чуть сократить дистанцию между нами.

Он отнимает у меня сигарету, но не тушит ее в пепельнице, а затягивается, хотя бросил курить десять лет назад, и сообщает нам с Марин и всем, кто сидит за столом:

— На этот раз получилось, меня будут переводить в США.

Звучат возгласы «замечательно», «невероятно», «давно пора», «браво», Марин звучно чмокает С., практически целует его в губы. Ты это заслужил, говорит она, вот увидишь, американцы влюбятся в твои книги, они вовсе не такие тупые, как считают в Европе, они любят лихо закрученные истории, как раз такие, какие умеешь писать ты, добавляет она, наклоняясь к нашему общему другу, а он улыбается Марин, сотрапезникам, жизни и всей планете.

Лихо закрученные истории с хорошим концом, как раз такие, какие ты умеешь писать, повторяю я, чтобы сделать приятное С.

Что ты хочешь этим сказать, вскидывается С., яростно затягиваясь моей сигаретой, как некурящий, бросивший курить десять лет назад.

Я хочу сказать, что американцы обожают лихо закрученные истории с хорошим концом, что очень удачно, поскольку ты именно такие истории и сочиняешь.

Давай уточним, не отстает С., который предпочел бы налить себе еще вина и выпить за американские переводы своих романов в тишине и покое летнего вечера.

Ну, говорю я, коварно помахивая у него перед носом пачкой сигарет без фильтра, американцы смогут наконец прочесть… я обрываю фразу, потому что в голову приходят мысли о множестве неприятных вещей.

За столом возникает спор о кино, и это означает, что наши с С. литературные дискуссии не способны надолго увлечь даже такую крошечную аудиторию, как сегодняшняя.

Кино подавляет литературу.

Спорт подавляет кино.

Деньги губят спорт.

Ну и наворотили!

Где наворотили? — интересуется Даниэль.

Этот фильм не имеет ничего общего с вестерном, заявляет Камилла.

Это название никуда не годится, считает Софи, стоит его прочесть, и фильм можно не смотреть, все и так ясно.

А кто режиссер?

Никогда не слышал.

Не смеши меня, какое итальянское кино, нету больше никакого итальянского кино, все вышло, умерло и кремировано.

Кронен — кто?

Что за Кронен, не отстает Гонзаг, который слишком много работает и в кино не ходит.

Берг, отвечает Александр, который не любит фильмы Кроненберга.

Я как жалкая предательница пользуюсь случаем, чтобы переметнуться в лагерь киноманов, и заявляю, что «Оправданная жестокость»[5]— великий фильм, ну ладно, не великий, но исключительный, хорошо — замечательный, я его раз пять смотрела, уточняю я, и готова еще раз пойти, это ведь о чем-то да говорит, правда, это доказывает, насколько хороши фильм или книга, горячусь я, стараясь не смотреть на С. Вы не видели «Оправданную жестокость»? Я обвожу взглядом Пьера, Камиллу, Александра, Марион, Жана, Гонзага, Софи и даже Даниэль, да, я даже на Даниэль смотрю, она вернулась за стол, она хочет знать, о чем мы разговаривали — о чем это вы тут болтаете? — о фильме, отвечает Пьер, никто его не видел, никто, кроме нее, говорит С., указывая на меня подбородком, мы беседуем о фильме, которого никто не видел.