— Не думаю, что это необходимо.

— Когда я заехал за ней, она была в истерике, — упорствовал не потерявший ни капли самоуверенности таксист. Большим пальцем он подтолкнул свои очки вверх по переносице, и оба отражения Кейт подпрыгнули. — Плакала навзрыд.

— Могу себе представить.

Внимание Кейт привлек приборный щиток такси. Таксист сделал из него настоящий алтарь в честь своей семьи, обклеив всю свободную поверхность фотографиями жены и то ли детей, то ли внуков. Там же имелись пластиковый цветок в подставке и неизменное деревце-дезодорант — очевидно, талисман, призванный нейтрализовывать дурно пахнущих пассажиров.

— Мне кажется, кто-то обидел ее.

— Может быть, но я не думаю…

— Я так и спросил у нее: «Вас кто-нибудь обидел?» Вы должны присмотреть за ней. — В его интонации явно сквозил упрек, как будто это Кейт была виновата в бедах Наоми.

— Почему? — спросила она ядовито. — Я что, отвечаю за свою сестру?

— Вы сестры? — Его недоверие было столь же комично, сколь нелестно. Взлетевшие вверх брови красноречиво говорили: «Вы не похожи на сестер».

— Однояйцевые близнецы. Мне всегда казалось, что это очевидно.

— Что?

— Ох, да ладно, я просто пошутила. Мы подруги. Сколько за проезд? Вот, возьмите. — Она протянула ему сложенную десятифунтовую банкноту, тут же прикинула, что десяти фунтов будет едва ли достаточно, и добавила мстительно: — Сдачи не надо. — С этими словами Кейт развернулась, собрала сумки Наоми и, пошатываясь под их весом, побрела к дому по дорожке из черных и терракотовых плиток. Когда она свалила сумки перед лестницей на второй этаж, со стороны потертого кожаного дивана до нее донесся слабый голос:

— Спасибо. — Вся облитая густым послеполуденным светом, Наоми полулежала, опираясь на сложенное валиком индейское одеяло. Она едва заметно шевельнула рукой — как инвалид, который вряд ли протянет до утра. — В понедельник я рассчитаюсь с тобой. Напомни мне, хорошо?

— А как же.

Кейт стояла перед камином, держась пальцами за край каминной полки, и изучала свое отражение в зеркале: в позолоченной раме ее лицо проглядывало между букетом сухих роз и слоном из пальмового волокна. Кейт пыталась понять, что она собой представляет. Она где-то прочитала, что к сорока годам мы имеем такое лицо, какое заслуживаем. Так вот: это не так. Это полная фигня.

Потому что посмотрите на нее: она трудолюбивая, добрая, внимательная, а лицо у нее — да, довольно симпатичное, но такое, в сущности, обыкновенное, незаметное (Кейт считала свою внешность сносной, не более того). А теперь обратите внимание на Наоми, возлежащую на диване, такую себялюбивую, насквозь избалованную, в жизни палец о палец не ударившую — однако удивительно красивую.

— Ну, рассказывай, что там у тебя случилось, — напомнила подруге Кейт, расправляя на висках свои рыжевато-русые волосы в поисках седины и одновременно недоумевая, какой такой важной черты не хватало в ее лице (один нос, один рот, два глаза — все вроде на месте, и все же…). Кейт все ближе наклонялась к зеркалу, пока наконец не стукнулась об него лбом, на миг потеряв сознание. Она поморгала, чтобы смахнуть неожиданные слезы, и в фокус вошел задний план — уютная, тесно заставленная разрозненной мебелью комната с претензией на роскошь, что, однако, совсем не портило общего впечатления.

У дальней стены стояло старое пианино, из которого никому уже не удастся извлечь мелодию. Стулья являли собой остатки трех совершенно разных гарнитуров. Предметы обстановки не имели ни общего стиля, ни общей истории, ни единого места происхождения. И тем не менее каким-то загадочным образом все они очень подходили друг к другу, словно с самого начала подразумевалось, что они будут стоять в одной комнате и что это был лишь вопрос времени. Только Наоми выбивалась из общей картины — при всей своей элегантности она казалась немного нелепой. Такими нелепыми мы бываем в своих тревожных снах, когда, не полностью или неприлично одетые, мы вынуждены делать вид, что все в порядке.

— Так в чем дело?

— О, это был сущий ад. Ты не представляешь.

Наоми тяжело вздохнула, как будто даже разговор о происшедшем был крайне утомителен для нее. Она склонила голову, прижав ладонь ко лбу, и волосы сомкнулись над ее тонким предплечьем. У нее были шикарные светлые волосы, которые выглядели так, словно на них потратили кучу денег: мягко завиваясь, они стекали по ее плечам шелковистыми прядями. Широко посаженные глаза — голубые, чарующие — сейчас лучились непролитыми слезами. Ее кожа была цвета сливок, скулы — высокие и выразительные, а широкий и аппетитный рот, когда не был занят уговорами, жалобами, протестами или нытьем, складывался сам собой в улыбку спокойного самодовольства. Подбородок Наоми был по-прежнему целеустремлен, а тело — столь же многообещающим, каким оно было в юности. Но было в ее красоте что-то нестойкое, непостоянное. Как будто в любой момент Наоми могла испариться. Она могла просто уйти. Или это всего лишь плод желчного воображения Кейт, следствие мелочности ее характера, всего лишь желаемое, из зависти принимаемое за действительное?

— Я сделаю тебе чаю, — предложила она, исходя из того, что даже для непрошеной гостьи она должна оставаться гостеприимной хозяйкой. И, стыдясь своих мыслей, пытаясь хоть как-то искупить вину за вспышку неприязни, она добавила ласково: — Бедняжка.

— А нет чего-нибудь покрепче? — Наоми осматривала на себе одежду, нервно пытаясь собрать с нее несуществующую кошачью шерсть. Словно прикидывая, как извлечь из полосатой шубки Пушкина большую пользу, она направила суровый, оценивающий взгляд на кота, который в блаженном неведении дремал на потертом ковре в квадрате солнечного света. — Я бы сейчас убила за стакан водки с тоником.

К пущей своей досаде Кейт заметила, что Наоми была в брюках клеш. Волнующийся атлас стекал по ее стройным ногам и переливался при каждом ее движении. Проклятый клеш! Проклятая мода! Кейт не хотела иметь к этому никакого отношения. Широкие брюки будут сидеть на ней сейчас не лучше, чем когда она надевала их последний раз. С ее фигурой такие брюки носить было нельзя, о чем слишком живо свидетельствовали ее старые фотографии (особенно одна, при виде которой Кейт бросало в дрожь, в жар и в холод одновременно: на этом фото времен ее увлечения хиппи она была снята в расклешенных брюках с бахромой на коленях — вылитая лошадь-тяжеловоз). Однако этот стиль был создан как будто специально для Наоми с ее стройной фигурой и длинными-длинными ногами.

«Новое — это хорошо забытое старое», — праздно отметила про себя Кейт, имея в виду одежду. А Наоми она сказала почти со злорадством:

— Спиртного, что ли? А у нас нет. Извини. — Тем не менее Кейт принялась суетливо оглядываться по сторонам, словно где-то рядом могла прятаться бутылка. — Я не держу в доме алкоголь. Мы ведь практически не пьем. И как раз вчера за ужином мы допили остатки вина, что покупали к празднику.

— Ну ладно, придется обойтись чаем.

— Вот именно, придется, — эти слова Кейт пробормотала еле слышно. Она никогда не смогла бы сказать такое вслух. И так ее уже мучили угрызения совести из-за того, что она была нелюбезна с водителем такси. Ей было неприятно, что он счел ее злобным человеком, и переживала, что практически вырвала кусок хлеба изо рта его детей (или внуков?).