43.

В пьяном виде одноглазый молодой полуякут толково разъяснил, почему у ездовых собак нужно срезать верхний коготь сзади над лапой.

44.

Моя мама давно умерла, — сказал покойный А., когда я попросил передать ей привет.

45.

Дом стоит на вершине горы.

46.

Стадо овец и длинные облака двигались черными тенями в Средней Азии на фоне багряного заката.

47.

Сияло солнце.

48.

По утрам Д. орал как осел.

49.

Многие говорили мне: Напиши воспоминания. Так же, как это делают другие. Но кто такие эти «другие»? Вероятно, подразумеваются тоже поэты, что-то такое вдруг вспомнившие. Но меня останавливало то обстоятельство, что один из них уже схлопотал по морде пощечину именно в связи со своими воспоминаниями, которые кому-то не понравились. Там, наверное, было то, что мне самому в этом жанре не по нраву, а именно — донос. А доносов мне сочинять не хотелось. Я начну поэтому не с моего появления на свет, как это принято в жанре мемуаров с доносами — вот, появился на свет, посмотрел и увидел, и можете себе представить… ну и дальше там имярек и все такое — а с события, случившегося несколько ранее, с появления этого самого «света». Одновременно сообщаю будущему моему читателю, что того чужого мемуара я не читал и читать не собираюсь.

По мнению апостола Павла, Бог создал мир из ничего. Это мнение сейчас общепринято в мыслящем сословии, даже есть физическая теория, которая производит мир из точки, которая вдруг появилась и взорвалась, произведши то, что носит имя Большой Толчок. Ссылаются даже на каббалу, где тоже есть о происхождении мира из точки. Правда, если почитать каббалу, то там подразумевается диакритический знак над буквой «О», или перед «У», или еще где-нибудь. Но это не так важно. Суть в другом. Некоторые до сих пор считают, что хаос, так называемый «тоху ва-воху», существовал прежде сотворения мира. И что Бог упорядочил этот хаос и произвел на свет. «В начале создал Бог небо и землю. Земля же оставалась тоху ва-воху» — так следует примерно переводить эти строки. А далее Он сказал «Да будет свет». Это я к тому, что хаос существовал и тогда, как и теперь, и, отразившись в плоскости границы света и тьмы, возник дух хаоса, и имя его — Рахаб. А про точку пусть рассказывают друг другу басни обнищавшие в литературоненасыщенности супруги третьестепенных физиков.

Появление на свет было 19 марта 1936 года. Незадолго до этого события в нашем доме произошел пожар. Будущая мать включила утюг и отправилась на прогулку, пройтись по летним или уже осенним, а может быть даже зимним улицам. Пришла она, когда огонь успел истребить значительную часть семейного имущества, которое было не слишком, правда, велико, но все же утрата была обидна, да и зрелище кошмарное. И так впервые проявилась, насколько я могу вспомнить, эта самая Рахаб.

По появлении на свет я стал жить в той самой квартире, которая раньше сгорела. На Разъезжей, 17 квартира 22, второй этаж, во втором шестиэтажном флигеле, вход из подворотни. Но следов пожара я не помню. Нужно сообщить, что раньше вся эта квартира принадлежала моей бабушке, маминой маме и ее мужу, деду, которого звали Давид Рутгайзер. А бабушку звали Берта Самойловна. Но за пару лет до моего рождения их обвинили и сослали — бабушку в Сыктывкар, а дедушку сначала отправили в лагерь на Дальнем Востоке, по отбытии же срока он поселился там же, где и бабушка. Статью им припаяли крутую: 58–12 через 17, что означало экономическую контрреволюцию. Контрреволюция состояла во владении каким-то барахлом, которое конфисковали. А «жилую площадь» «уплотнили» и поселили на ней еще три семьи. И это было еще одним действием того же стихийного духа. Может быть, его следует называть Рахабой?

Меня родили и уложили спать в никелированную кроватку с белой веревочной сеткой. Я был мал размером и часто исчезал куда-то в кровати, заваливался в щель между сеткой и матрацем, но узнал об этом позже, собственных впечатлений пока не было.

Коснусь немного естественного вопроса о моем имени. Первые три месяца имени у меня вообще не было. Мать «хотела девочку» и называла меня «моя доченька». Но все-таки потом возникла необходимость, и имя начали выбирать. Однако после трех месяцев это оказалось делом трудным, если не невозможным. Ни одно имя не подходило. Помогла нам в этом деле тетка, сестра отца Берта Яковлевна. Она была артистка Театра юного зрителя. Больших ролей ей не поручали, но с «мальчиками» она как-то справлялась, визжала, подпрыгивала. Все же высокая мечта в ней жила, и она пыталась осуществить ее на семейной сцене. И вот она пришла в гости и спрашивает, как меня зовут. Ей отвечают, что «уже три месяца назвать не можем», хотя пора бы, да все имена какие-то не такие. И тут она риторическим голосом провозглашает:

— Назовите его «Анри»!

Как раз тогда к нам приехал французский писатель Анри Барбюс. Так что имя было принято, меня же с тех пор преследуют шуткой про князь-Андрея Болконского, хоть я и не виноват. А имя это оказалось и впрямь недурным: оно не склоняется, от него нельзя образовать регулярного отчества, и, кроме всего прочего, оно, в сущности, имеет форму множественного числа. Именно оно воспитало во мне черты крайнего индивидуализма.

Вскоре я, лежа в своей кроватке, научился различать близких, которых по большей части не любил. Помню, или это мне тоже потом припомнили, как кричал:

— Дядька Люська, ты плохой!

Он меня дразнил, передразнивал мою детскую речь. А звали его Илья, Люся это была семейная ласкательная кличка. Он работал в газете «Смена». Я же в ту пору большинства букв не произносил, страдая вечным насморком, который назывался «хроническим». Помню раз отвели меня к профессору Коробочкину для лечения. Профессор был в белом халате и с огромным блестящим сверкающим нимбом на лбу. Впечатление было потрясающее.

Еще помню, как понесли меня однажды куда-то на берег моря, дело было на даче. С нами была вроде бы знакомая дама и ее сын по кличке Мопс, который был меня на два года старше. Это мой самый старый знакомый, Лева Поляков. Сейчас он живет в Нью-Йорке, прекрасный фотограф. И вот тогда я вдруг увидел огромное красное без лучей закатывающееся над редкими длинными поперечными черными облаками светило.