кричала в небо. По берегу невдалеке блуждал рыбак с ведром.

– Живём у моря, почему ловить нельзя? А жизнь заставлят, – начал он чего-то оправдываться. – В том году вообще ничего нельзя было, селедку – и ту по билетам, до двадцатого июня, а за билетом еще наездишься…

Он погладывал на Леонида опасливо, готовый в любую минуту заслонить добычу от чужака, но из сетей сёмгу не доставал.

– Браконьерим, получается…– наконец, обречённо признался мужик.

Леонид безразлично пожал плечами. Тогда рыбак дошёл до рыбины, вынул из сети и повесил её на колышек. Отошёл. Леонид, вздохнув, побрёл прочь. Обернулся на холме, увидел, как рыбак промыл сёмгу в воде, сунул в ведро и облизал пальцы.

На станции Леонид взял билеты обратно. Бесстыже рассматривал бирюзовые серьги и бусики кассирши. Рыжие кудрики выглядывали из-под белого платка. И кудрики, и всё вокруг было некрасивое, старомодное, чужое. И в очереди все чужие, и в курилке за туалетом, и чего он здесь от всех хотел… Ради чего ехал? Ради кого?

И вдруг поглядел на часы, как спохватился, выбежал из автостанции, нашёл продовольственный с огромной безвкусной фотографией россыпи продуктов в витрине и купил любимых кешиных шоколадных вафель.

Снова начался дождь, но казалось – ветер приносит брызги Белого моря. Леонид стянул капюшон у горла пальцами и почти побежал в сторону кладбища. Тут и накрыло. От всего. От того, что не успел приехать раньше, что не увидел Кешу в гробу, в костюме, в чём он там, что ничего не успел ни сообразить, ни почувствовать (договаривайся, не договаривайся с собой), что столько ехал, чтобы неузнанным дураком одиноко мёрзнуть по чужим улицам, словно он сам тоже мёртвый, мёртвый…

По лицу шёл горячий прилив – слёзы заволакивали глаза, затягивали берега впалых щек, камень верхней губы, камень нижней губы…

На кладбище из-за слёз не сразу нашёл могилу. А как нашёл, полез трогать всё – и крест, и землю. Размёл рукою пластмассовые безымянные цветы, вынул из кармана вафли, прикопал возле креста. Грязными руками отёр глаза, повалился поверх могилы – сначала на живот, обнимая взрыхлённую с песком землю, перекатился на спину, извивался, рассыпая холм, а наконец, ёжась, и обнимая сам себя, лежал, пока совсем не продрог. Пришлось подняться. Трясло от исступления, мучал голод. Выпитое на поминках уже не грело. Леонид раскопал вафли, зубами вскрыл упаковку, съел несколько, оставшееся снова закопал. И пока разминал сладость во рту вместе с песчинками, приметил что-то неподалёку от креста.

На земле лежала самодельная блесна из держала столовой ложки. Потертая, с цветочными разводами-узорами, размером со спичечный коробок, с отверстиями сверху и снизу металлического овала.

– Подарок? – сжал Леонид блесну в ладони, обернулся на крест, перекрестился и растянул в улыбке замерзшие щеки, – Кеша, это мне? Спасибо, брат!

Пазик заполнялся медленно. Леонид вошёл одним из последних, пассажиры косились, заметно отодвигались. Он весь в глине и грязи прошёл в конец салона и занял правый край промятого сиденья в последнем ряду. Соседкой оказалась та самая девушка в вязаной ушанке. На её коленях снова стояла корзина, теперь пустая.