Кабинет у Субботиной был — как цветок яблони. Бело-розовый. Только пахло в нем опасными болотными травами, ядовитыми, должно быть.

— У нас, как вы догадались, преимущественно женский коллектив, и мне бы не хотелось…

Да что ты говоришь! Ей как раз хотелось. При первом взгляде на смугло-гладкого, насмешливоглазого, улыбчивого — захотелось поймать его и держать. Себе. Для себя. «О, как на склоне наших дней нежней мы любим и суеверней». Вера не считала себя «на склоне дней». Ее жизнь была впереди, всегда только впереди, обманчивая близость присевшего мотылька — только протяни руку, он испугается мелькнувшей тени, неощутимого колыхания воздуха, вспорхнет — и прощай-прощай! Но этого улыбчивого эфеба она поймала, мягко ухватила за шелковые крылья, выпачкала пальцы душистой оранжевой пыльцой. Это оказалось легко, на удивление легко, неудивительно легко. Она, Вера, была все еще очень хороша, а обаяние больших денег придавало ее облику некую размытость, точно в жаркие дни дрожит над горизонтом марево и мешает рассмотреть детали пейзажа, так и неаппетитные подробности немолодого лица скрывались в горячем мерцании богатства. Ей достаточно было одного царственного жеста, чтобы Дмитрий Лавров приполз и прилег к ее коленям, хватило одной ночи, чтобы он согласился на все. Свадьба? Хорошо! Очень хорошо.

Свадьба вышла скромной. «Молодая была немолода» — цитировала Вера, кружась перед зеркалом. Кружась в кружевном платье цвета слоновой кости. Лавров только нежно усмехался. Она успела здорово задурить ему голову. Страстная, насмешливая, равнодушная, всезнающая… Жизнь без нее казалась пустой, все огни мира погасали вдали от ее сдержанного свечения.

Через год все изменилось. Не могло не измениться. Даже когда супруга прекрасна и юна — через год семейная жизнь набивает оскомину. Если жена на двадцать лет старше мужа — пресыщение наступает неотвратимо. И не лечится. Неприятные утренние сюрпризы. И не только утренние. Зелень ее глаз — всего лишь линзы. Идеальные фарфоровые зубы мало помогают против несвежего запаха изо рта по утрам. Какой ужас! Повредился грудной имплантант, пришлось удалять. Швейцария, клиника. У Веры груди повисли пустыми мешочками. И жалко, и противно. К тому же она — такая бывалая — оказалась поистине беспомощна, столкнувшись с любовью. Мастерица интриг, пророчица блестящих колонок, гуру женских сердец — рядом с мужчиной своей жизни Вера вела себя как влюбленная пятнадцатилетняя школьница.

Лавров старался быть к ней добр. Но оказалось, что его доброта ей не нужна. Ей нужна любовь. А любви нет, да и не было никогда.

— Делай, что хочешь, живи, как хочешь, — сказала она мужу полгода назад, глядя сухими глазами поверх его головы. — Только живи со мной. Спи с кем угодно, но всегда возвращайся домой. Я не отпущу тебя. Я не дам тебе развода. Я убью тебя, но не отпущу. Ясно?

Он кивнул. Это ведь ясно, ясно как день. Убьет. Сама не будет пачкать рук в крови и оружейной смазке, наймет киллера. Это правда, она читается на ее лице, в плотно сжатых губах, в сухом блеске глаз. Ее не переубедить, не уболтать. Недавно она купила на аукционе бронзовую фигурку мальчика в гостиную. Старая бронза дико смотрелась в суперсовременном хай-тековом[2] интерьере. Но она настояла: «Мне нравится! Он мой!» Чудовищные деньги отдала. Лавров мальчика жалел. Холодно ему, голому, в окружении стекла, металла, пластика. Неуютно ему. Впору завернуть в теплый шарф — как в детстве любимую плюшевую собаку. Но мальчик остался, и Дмитрий остался тоже. И стали они жить-поживать… Добро наживалось, а вот между ними добра осталось мало.

Осталась отдушина — Жанна. Старая подруга, боевой товарищ. И еще — небольшой круг приятелей, составившийся девять лет назад, когда Лавров только приехал в Москву.

Они все занимались на курсах паблик рилейшнз, что тогда еще было для России делом новым, интересным и… перспективным? Все надеялись, что перспективным. Все надеялись, что это поможет им в будущем, что они станут специалистами, будут работать самое малое на президента. Трое из них — Дмитрий Лавров, Оля Сербинова, Жанна Крымская — приехали из провинциальных городов, надеясь завоевать столицу. Теперь уже можно судить о том, насколько им это удалось. Андрей Малышев, Кирилл Стеблев и Олег Зайцев — москвичи, причем Кирилл — из «семьи с традициями». Ему-то как раз эти курсы были нужны меньше всего, о хлебе насущном он мог не раздумывать. Сейчас Кирилл — модный художник, а Оля — его герлфренд. Она тоже творит, но в другой области. Ее платья, свитера, жилетки и пледы охотно принимают небольшие магазинчики, торгующие авторскими изделиями. Олег Зайцев попал в политику, разрабатывает имидж одному не в меру прыткому депутату. Малышев занимает серьезную должность в американском рекламном агентстве. Жанна подвизается на неровной и тернистой почве российских сериалов.

А он сам, Дмитрий Лавров… Тридцатилетний смуглый метросексуал[3], мальчик с глянцевой странички, с серебряным кулоном от Gucci на соблазнительно-безволосой груди! Кем стал он, чего достиг! Рекламный менеджер, чудом попавший в шикарный журнал, очень скоро он стал директором по рекламе, а после смерти Веры — практически единственным владельцем глянцевого журнала, приносящего серьезный доход. Вот она, карьера. Вот оно, счастье.

«— А кстати, верите ли вы в привидения?

— Я? Может быть. Очень может быть. А вы верите? Являются, что ли?

Свидригайлов как-то странно посмотрел на него.

— Марфа Петровна посещать изволит, — проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку. — Впервой я ее увидал в самый день похорон, час спустя после кладбища…»

Лавров отбросил книгу и зевнул — щедро, чуть не вывихнув челюсть. Странно — ведь тысячи людей верят писателям… Верят в придуманные миры, считают эти миры истинными. До тех пор, пока не попадают в более-менее аналогичную ситуацию и не убеждаются в том, что нормальные люди так себя не ведут. Боги, герои, святые — да кто угодно! А нормальные люди не способны совершать такие поступки и говорить такие слова…

«Возьмем хоть бы того же Достоевского, — сказал Дмитрий самому себе. — Да в жизни не поверю, чтобы Раскольников так маялся! Убить из принципа — вздор! Убил, как и все, ради наживы, потом страдал, что мало добришка у старушки прихватил, что распорядиться им толком не смог… Вот и подыскал моральное оправдание. Хотя, если Родион Романович страдал шизофренией, как и сам Достоевский…»

Лавров с удовольствием прислушивался к своему голосу, звучавшему в гулкой пустоте квартиры. Он ничего не мог с собой поделать — спустя некоторый, положенный приличиями срок после похорон принялся обставлять квартиру заново. И чувствовал себя как подросток, оставшийся дома один — родители уехали и не скоро вернутся, и можно позвать друзей, врубить музыку и перевернуть все вверх дном! Но, как тот же подросток, он не смог навести порядка перед возвращением предков — устранив нелюбимую, ненавистную хай-тековую мебель, ничего нового он не завел и визит в дизайнерскую контору все откладывал. В большой квартире нетронутым остался только солидный кабинет. Остальные комнаты были пусты. В гостиной появился огромный диван — купил в итальянском магазине, не удержался. На этом диване он сейчас и лежал, читал Достоевского. Под пристальным взглядом бронзового пацана.