наелся ею до отвала. Скоро сюда начнут стягиваться все, кому не лень, чтобы слизать ее со стен.

Только не говори, что не рад снова услышать мой голос? — продолжал действовать ему на нервы Щелкун.

— Не скажу, — проворчал всадник. Череп мерзко расхохотался. Словно ржавой пилой черканули по стеклу.

Хорошо они поработали, да? — завел свою обычную болтовню Щелкун. — Упряжка Адэ свое дело знает. Жду не дождусь, когда мы сможешь поболтать с ней как в старые времена. На языке мечей и огня. Я так давно не пробовал женской плоти… Так давно. Это все ты виноват! Плохо работаешь, опричник! Я уже который месяц в отключке, голодный! Где это видано?!

— Заткнись…

И не подумаю! — злился Щелкун. — Где это видно? МЕНЯ? Голодным держать?..

— Заткнись, сказал… — процедил одноглазый и насторожился — ушей коснулся посторонний звук — крик? Голос? — Пожрешь, никуда не денешься…

Он повел глазом вдоль разоренных домиков. Послышалось… или нервы, и так натянутые до предела бесконечной скачкой и болтовней этого черта, играют с ним в игры?

Но звук повторился — словно сквозь сон подвывал побитый пес, тихонько, но настойчиво. Значит, не послышалось. Одноглазый прислушался. Звук шел словно из-под земли, единственного места, которое огонь и железо миновали стороной. От колодца, откуда же еще?

Небольшая башенка с покатой крышей примостилась неподалеку; ткни такую, сама развалится. С каждым шагом звук становился все отчетливей, и прежде чем отбросить крышку и глянуть вниз, одноглазый если и мешкал, то лишь мгновение.

Эхо прокатилось до самого дна, где еле слышно плескалась и поблескивала черная вода.

— Эй, ты! Живой?

Мальчишка не ответил — только мигнули снизу две перепуганные звездочки.

Ух, надо же! — восхищенно проговорил Щелкун. — Живчик! Повезло ему. Пойдем отсюда, а?

— Подними меня! — в отчаянии принялся голосить бедолага охрипшим голосом. — Пожалуйста, ради всех Святых и Смелых!

— Не реви! — бросил одноглазый, пока срезал веревку и мастерил петлю — едва ли у колодца скоро объявятся новые хозяева.

Ты чего реально собрался спасать этого засранца? Да он поди заразный. Не глупи, слышишь?

Одноглазый не слушал этого болтуна — занимался веревкой. Другой конец удалось привязать к седлу. Кобылке сегодня еще придется потрудиться.

А мальчишка все надрывался:

— Дяденька! Все отдам, ничего не пожалею, только вытащи меня отсюда!

Череп не отставал:

Как же, не пожалеет он! Поди у тебя карманы каменьями набиты? Или ты дашь нам водички попить из своего колодца? Ахахах, дуралей.

— Подмышками пропускай, слышишь! — крикнул одноглазый, когда петля шлепнула мальчишку по лбу.

— Стены слишком скользкие, дяденька!

Очко у тебя слишком скользкое, — хмыкнул череп.

Одноглазый сплюнул и ударил сапогом черепушку. Щелкун взвизгнул — то ли со смеху, то ли от обиды.

Когда веревка натянулась, он ударил кобылу по крупу. Веревка затрещала, натянутая до предела, но вопреки его опасениям выдержала. Вскоре у крев колодца показалось мертвецки бледное лицо с налипшими на него рыжими прядями. Одноглазый бросился помогать, и только когда податливое и ледяное тело в рваном платье безвольно распласталось на земле, он заглянул в стеклянные глаза и с отвращением осознал, что вытащил наружу окоченевшее женское тело.

— Сеншес тебя побери!

Мясо! — заверещал Щелкун. — Дай ее мне!

— Теперь меня, дяденька! — кричали из колодца.

Не терпится стать следующим, а, малец?

— Что за шутки? — зарычал одноглазый, заглядывая в колодец. — Тебе самому жить не хочется?!

— Хочется… Но я не мог оставить ее. Здесь.

Ругаясь себе под нос, одноглазый распутал петлю и вновь бросил ее в темноту. Веревка натянулась, и снова кобылке пришлось поднапрячься, прежде чем наружу не сунулись две дрожащие пятерни. Одноглазый сграбастал рыжеволосого мальчишку за шиворот и рывком вытащил наружу. Тот кубарем покатился по земле и сразу же бросился к телу, хватая мертвую за щиколотки, прижимаясь лбом к ее ногам и поливая слезами:

— Спасибо… спасибо, дяденька, что не бросил… — душили его горькие рыдания.

За спасибо сыт не будешь… А она походу уже протухла. Нет уж, ешь ее сам.

— Не реви, — бросил одноглазый мальчугану, запрыгивая в седло. — В живых еще кто-нибудь остался?

— Что?..

— В живых, говорю, есть кто-нибудь? Куда полетели ведьмы, знаешь? Ну!

Конопатое лицо, истерзанное слезами, непонимающе уставилось на грозного всадника. Мальчику на вид было годков двенадцать — тот возраст, когда еще сложно назвать его малышом, но и взрослым он станет нескоро. Почему-то он показался одноглазому смутно знакомым, хотя он и не мог взять в толк, где их пути могли пересекаться.

Да ничего он не знает. Ты только посмотри на него? Он там по-любому умишком тронулся. Ой, как нехорошо, ой, бедненький! Брось его, ему не до тебя…

— А, Чума! — вслед за Щелкуном выругался одноглазый, когда мальчика начало выворачивать. Зрелище родной деревни, засыпанной пеплом, заваленной истерзанными телами, половина которых была насажена на массивные колья, повергло его в настоящий ужас.

Да, зрелище было не из приятных. Из огня да в полымя.

— Давай руку!

— Куда?..

Куда?!

— Подальше отсюда, — сквозь зубы процедил одноглазый, сдерживая горячее желание дать лошади по бокам и умчаться прочь. И так слишком много времени потерял здесь… И ни на шаг не приблизился к цели.

— А она?.. — пацан как был, так и остался стоять на коленях, весь мокрый, оборванный, дрожащий и покрытый пеплом. — Как же Маришка?!

Маришка с нами не поедет, — хихикнул Щелкун. Одноглазый только покачал головой.

— Нет… Нет! Мы должны забрать ее, нельзя ее так оставлять! — кричал мальчик уже на ногах, хватаясь за сбрую, глаза горели упрямством. — Нельзя, слышишь?! Это…

— А как насчет этих? Их тоже предлагаешь спасти? — кивнул одноглазый на тела людей, засыпанных пылью и грязью, замученных людьми Крустника, дожеванных ведьминой пляской. Он давно сбился со счета скольких из них забрала прошлая ночь, полная криков, огня и крови. Всем им суждено лежать здесь неприбранными еще множество дней, пока их будет терзать погода и клевать воронье. Или кто похуже…

Не успели глаза мальчишки снова пробежаться по следам скоморошьей ватаги Крустника, как он сложился пополам и принялся блевать по второму разу. Кажись, еще чуть-чуть и из него душа выпрыгнет.

Бедный мальчик… — проскрипел Щелкун. — Был бы я его отцом, я бы его пожалел. Но я всего лишь череп. Какой с меня спрос?

— Забери хотя бы ее… — выдавил наконец мальчуган.

Одноглазый хмыкнул и дернул поводья, но мальчик только сильнее вцепился в седло:

— Я могу бежать за лошадью! Только возьмите ее, похороните ее, пожалуйста. Я же обещал… Я… Я все, все сделаю для вас, дяденька. Обещаю!

— В самом деле? — ухмыльнулся одноглазый и навис над мальчиком, словно массивная черная гора,