это и положено в культурном обществе, умыться и причесаться. Аркадий был, конечно, культурным человеком, но имел на этот счет свои, демократические взгляды. Он плеснул в лицо холодной колодезной водой — считалось, что умылся, обломком женской гребенки пригладил дремучие вихры спереди — считалось, причесался. Зеркальца Аркадий не держал. В дебрях его карманов хранилось, правда, некое облупившееся зеркальце, но, если глядеть в него, видно в оставшееся посередке целое местечко только два глаза, и в них всегда бывает выражение, которое любого состоятельного человека невольно заставит поостеречься. Такой уж, видно, фокус имело это любопытное зеркальце!

Несложный туалет занял очень мало времени. Осталось лишь утолить аппетит. Аркадий, к своему искреннему сожалению, не сетовал на его отсутствие. Он с удовольствием отказался бы от этого качества, довольно обременительного в его положении. Впрочем, аппетит в шестнадцать с половиной лет прекрасно утоляется и черствой горбушкой — давайте только хлеба побольше! Аркадий так и сделал, надеясь, что в будущем попробует и прочие яства, придуманные для своей роскоши хитромудрой буржуазией и доставшиеся советскому обществу по наследству. Грызя хлеб, Аркадий шагал по своей тихой пригородной Октябрьской улице и думал: каким поступком осчастливить пока что неблагодарное по отношению к нему человечество?

Рождение подвига ускорила бы подходящая по смыслу случайность.

Если бы сейчас загорелся многоэтажный дом, где-нибудь на девятом этаже непременно отыскалась бы девчонка, оставленная легкомысленной матерью в запертой квартире. Аркадий влез бы на девятый этаж по водосточной трубе или по чему-нибудь там еще и спас девчонку. Спустился бы, рискуя собственной жизнью, а затем все получилось бы, как в известном стихотворении: «…ищут пожарные, ищет милиция…»[5] Впрочем, милицию привлекать к поискам не надо: пусть ищут одни пожарные и, разумеется, легкомысленная, на веки веков счастливая мать…

Но многоэтажные дома горят не каждый день.

Тогда пусть встретится Аркадию опасный шпион, какой-нибудь загримированный под советского служащего самурай, которого целый год ищут наши контрразведчики. Пусть он владеет всеми приемами джиу-джитсу, японской борьбы, — Аркадий не очень испугается, сам выучен кое-каким приемчикам, ну, например, второй год тренирует ребро ладони, и оно стало почти каменным. Пусть попробует скрыться этот негодяй от Аркадия.

Но загримированный самурай так же, как и пожар, редок на улицах города, расположенного за десять тысяч километров от маньчжурской границы.

На худой конец, могли бы перейти Аркадию дорогу местные бандиты из тех, что покровожаднее. В подавляющем большинстве своем это люди необразованные, они и представления не имеют о приемах джиу-джитсу…

Но и бандитов, несчастных бандитов днем с фонарем не сыщешь в удивительно скверном на этот счет городе Чесменске!

Разве в такой обстановке совершишь какой-нибудь героический подвиг?

Назло врагам, Аркадий все-таки не отчаивался. Он верил!

Площадь Красных конников, которую отсталые люди, окончательно не признавшие еще Советской власти, называли почему-то Сенной, — сеном-то на ней и не пахло! — Аркадий привык переходить наискосок, мимо памятника герою буденновской конницы Олеко Дундичу[6]. Знающие люди утверждали, что именно Дундич сидит на взметнувшемся к небу боевом коне. Впрочем, если бы на коне сидел и не Дундич, а герой рангом известности пониже, все равно не грех каждый раз остановиться около него и даже снять свою, со следами сражений на переменах, кепчонку. Так поступил Аркадий Юков и сейчас.

Дундич смотрел на жаждущего боевой славы Аркадия и салютовал ему настоящей, сверкающей своим стальным лезвием, шашкой.

«Да, брат, не завидую я твоему положеньицу! — сочувствовал он Аркадию. — В теперешнее время я и сам бы служил в какой-нибудь артели „Вторая пятилетка“ агентом по распространению удешевленной продукции. Теперь моя шашка ни к чему, и, если бы не хромой дворник, каждую субботу смазывающий ее машинным маслом, давно бы она заржавела».

Нет, Дундич решительно не завидовал Аркадию! Да и с какой стати ему завидовать-то?

Он достаточное количество зарубил белогвардейских гадов и погиб, как всемирный герой. Жуликом его соседка не называла. Двоек по физике он не хватал и на испытаниях не проваливался…

Случается же такое! В самый неподходящий момент вдруг вспоминаются неприятности. Кому это надо?

Аркадий нахлобучил чуть ли не до самых глаз свою кепчонку и пошел дальше. Второгодник! Эх!..

Обычно, в мирном настроении, Аркадий ходил по улицам медленно, как и свойственно ходить человеку, выжидающему удобного момента для подвига. Руки у Аркадия всегда засунуты в карманы брюк, глаза шарят по сторонам (по этой самой причине сторонятся его прохожие из тех, которые убеждены, что любой подросток, одетый не с иголочки, может залезть в кошелек). Так было всегда. Но сейчас, около памятника Дундичу, Аркадия словно подменили.

По-прежнему пахло цветами, клейкими листьями, ветер доносил иногда душок сосновой хвои (город был в кольце лесов). По-прежнему своим порядком шли люди через площадь, и все вокруг сияло, будто натертое песочком, но тем не менее что-то изменилось в мире. И это изменение отразилось и на лице Аркадия, и на его походке, и на манере вести себя. Он даже в растерянности остановился посередине тротуара, а когда его толкнули, не обратил на это внимания, чего за ним никогда не замечалось.

Теперь настроение Аркадия могло быть выражено на его языке так:

«Плохи твои дела, друг ситный!»

Тот, кто подумал, что Юков — бездумное существо, умеющее только нарушать общественный порядок, глубоко ошибся. Случалось, что Аркадий мучился и переживал свое горе, как самая обыкновенная девчонка. Никто не должен знать этого, потому что все имеющее отношение к переживаниям, по убеждениям Аркадия, не к лицу серьезным людям мужского пола и достойно самого сурового презрения.

Да он сам презирал себя за слюнтяйство. Но… видно, уж таким он народился на свет.

«Дела! — невесело размышлял сейчас Аркадий. — Все у меня не как у добрых людей!.. То в драку ввяжешься… с честными намерениями, кажется, а получается совсем наоборот. Не везет же мне в жизни, ох, как не везет! Другие, посмотришь, живут и в ус не дуют, а мне даже отец старается покрепче подзатыльник влепить… гром-труба!»

Аркадию вспомнились все его малые и большие проступки, которые по нечаянности или легкомыслию совершил он в жизни. За одни из них Аркадия «протаскивали» в школьной стенгазете, за другие — журил директор Яков Павлович, за третьи — вызывали в школу мать, и она потом плакала целую неделю, не говоря сыну ни слова, и это было самой нестерпимой пыткой… Ну, а разговоров о нем на всех собраниях… Эх, что и говорить!

Да, слова были бесполезны. Спасти Аркадия мог только подвиг.

Где же тот человек, которого Аркадий должен вызволить из беды