Пока они спорят по поводу барменских навыков Нико, Огаст крадет из миски шарик и роняет его, чтобы проверить свою теорию насчет пола. Как и подозревалось, он прокатывается через всю кухню в прихожую.

Она откашливается.

– Так вы?..

– Вместе, да, – говорит Майла. – Четыре года. Было неплохо иметь собственные комнаты, но у нас обоих не особо круто с деньгами, поэтому я переезжаю к нему.

– А кто третий сосед?

– Уэс. У него комната в конце коридора, – говорит она. – Он, в основном, ведет ночной образ жизни.

– Это его, – говорит Нико, показывая на рисунки, покрывающие окна. – Он тату-мастер.

– Ясно, – говорит Огаст. – То есть всего 2800 долларов? С каждого по 700?

– Да.

– И в объявлении говорилось что-то о… пожарах?

Майла дружелюбно сжимает свою паяльную лампу.

– Контролируемых пожарах.

– И о собаках?

– У Уэса есть пес, – вставляет Нико. – Маленький пудель по кличке Нудлс.

– Пудель Нудлс?

– Но он спит по тому же графику, что и Уэс. Призрак в ночи.

– Мне стоит еще о чем-то знать?

Майла и Нико переглядываются.

– Раза три в день холодильник шумит так, как будто скелет пытается съесть мешок с мелочью, но мы уверены, это ничего страшного, – говорит Нико.

– На кухне отошла доска ламината, поэтому мы просто пинаем ее по всей комнате, – добавляет Майла.

– Парень, живущий напротив, – драг-квин и иногда репетирует свои номера посреди ночи, поэтому, если ты услышишь Патти ЛаБелль, это он.

– Горячая вода нагревается двадцать минут, но если ты будешь вести себя хорошо, то десять.

– Тут не обитают призраки, но это неточно. – Майла щелкает жвачкой. – Это все.

Огаст сглатывает.

– Ладно.

Она взвешивает свои варианты, смотря на то, как Нико проскальзывает пальцами в карман испачканного краской комбинезона Майлы, и задается вопросом, что увидел Нико, когда дотронулся до тыльной стороны ее ладони, или решил, что увидел. Притворился, что увидел.

И хочет ли она жить с парой? С парой, одна половина которой – липовый экстрасенс, который выглядит как солист кавер-группы Arctic Monkeys, а другая – поджигательница с комнатой, полной мертвых лягушек? Нет.

Но весенний семестр в Бруклинском колледже начинается через неделю, а она не сможет искать и жилье, и работу во время пар.

Как оказалось, для девушки, которая носит нож, потому что хочет всегда быть во всеоружии, Огаст свой переезд в Нью-Йорк спланировала не очень хорошо.

– «Ладно»? – говорит Майла. – Что «ладно»?

– Ладно, – повторяет Огаст. – Я согласна.

В конце концов Огаст все равно собиралась согласиться на эту квартиру, потому что сама выросла в жилье меньше и уродливее этого, наполненном более странными вещами.

– Выглядит мило! – одобряет ее мама по фейстайму – ее голос доносится из телефона, поставленного на подоконник.

– Ты так говоришь только из-за того, что тут деревянный пол, а не кошмарный ковер из Айдлуайлда.

– Там было не так уж и плохо! – говорит она, закопавшись в коробку с документами.

Ее чудаковатые очки сползают с носа, и она поднимает их концом маркера, оставляя на коже желтую линию.

– Он подарил нам девять великолепных лет. А в ковер может спрятать множество грехов.

Огаст закатывает глаза, толкая коробку через всю комнату. Квартира в Айдлуайлде была двухкомнатной дырой в получасе езды от Нового Орлеана, своего рода загородной помойкой из 70-х, которой даже не хватает очарования или индивидуальности для того, чтобы находиться в пределах города.

Она до сих пор помнит ковер, заставленный крошечной полосой препятствий из высоких стопок старых журналов и шатких коробок с документами. «Форт Боярд 2000: Издание для матерей-одиночек». Ковер был отвратительного грязно-бежевого оттенка, как и стены – в тех местах, где они не были закрыты картами, информационными бюллетенями, вырванными из телефонных книг страницами и…

Да, это жилье не так уж плохо.

– Ты разговаривала сегодня с детективом Примо? – спрашивает Огаст.

Сегодня первая пятница месяца, поэтому она знает ответ.

– Да, ничего нового, – говорит она. – Он даже больше не притворяется, что собирается возобновить дело. Чертово позорище.

Огаст толкает другую коробку в угол – около батареи, испускающей тепло в январский мороз. Рядом с подоконником ей лучше видно маму: такие же, как у нее, мышино-каштановые волосы, спадающие на лицо. Под ними круглое лицо и по-детски большие зеленые глаза, как и у Огаст, угловатые ладони, которыми она пролистывает бумаги. Ее мама выглядит измученной. Она всегда выглядит измученной.

– Что ж, – говорит Огаст. – Он дерьмо.

– Он дерьмо, – соглашается мама, мрачно кивая. – Как новые соседи?

– Нормальные. Ну, немного странные. Один из них притворяется экстрасенсом. Но, по-моему, они не маньяки.

Она мычит, слушая вполуха.

– Не забывай правила. Первое…

– Мы против всех.

– И второе…

– Если тебя убьют, то пусть под твоими ногтями будет ДНК убийц.

– Умница, – говорит она. – Слушай, мне надо идти, я только что достала эти документы из архива, и работа с ними займет все выходные. Береги себя, ладно? И позвони завтра.

Как только вызов завершается, в комнате становится невыносимо тихо.

Если бы жизнь Огаст была фильмом, то саундтреком стали бы тихие звуки, которые издает ее мама, клацанье ее клавиш или негромкое бормотание, пока она ищет документ. Даже когда Огаст перестала помогать с делом, когда она съехала и стала слышать об этом только по телефону, шум не замолкал. Теперь между ними три тысячи километров, и кто-то будто наконец выключил саундтрек.

У них много общего – задолженность по читательским билетам, вечное одиночество, любовь к острому соусу, энциклопедические знания протокола полиции Нового Орлеана по пропавшим без вести. Но между Огаст и ее матерью есть огромное различие. Сюзетт Лэндри копит вещи так, будто грядет ядерная зима, а Огаст намеренно не владеет почти ничем.

У нее пять коробок. Целых пять картонных коробок, с помощью которых можно понять, как она живет в свои двадцать три года. Так, будто она скрывается от гребаного ФБР. Обычное дело.

Она заталкивает последнюю в пустой угол, чтобы коробки не громоздились.

На дне ее сумочки, вместе с кошельком, блокнотами и запасным аккумулятором для телефона, лежит перочинный ножик. Рукоять сделана в форме рыбы с выцветшей розовой наклейкой в виде сердца, которую она наклеила в семь лет – примерно в то время, когда узнала, как им пользоваться. Открыв коробки, она разложила вещи в аккуратные маленькие стопки.