Открываю глаза. Ну вот, я по-прежнему здесь. В зеленой спальне.

Выбора нет, поэтому я встаю и осматриваюсь. Над кроватью – мансардные окна, раздвижные стеклянные двери ведут во внутренний дворик прямо из комнаты. К спальне примыкает большая ванная. Будь оно все настоящим, я бы решила, что это вполне современные апартаменты: куда более современные – и, судя по всему, более просторные, – чем старая двухкомнатная квартирка, которую я снимаю в Платт-парке в Денвере.

Заглядываю в ванную. Там все выдержано в светло-зеленых тонах, поблескивают новые хромированные краны. На длинной тумбе установлены две раковины, столешница белая в золотистую крапинку, а сверху – шкафчики из светлого дерева. На полу нежная мозаика из мятно-зеленых, розовых и белых плиток. Даже если я все еще в Денвере, это точно не старый Платт-парк, где после войны не построили ни одного дома.

Смотрю в зеркало над туалетным столиком, ожидая увидеть там совершенно незнакомое лицо: кто знает, как выглядит эта Катарина? Но я осталась сама собой. Невысокая, пухленькая, с непослушными рыжеватыми волосами: один локон упрямо падает на лоб, а остальные кудряшки торчат в разные стороны, как бы над ними ни трудились парикмахеры. Приглаживаю волосы и замечаю на безымянном пальце золотое кольцо со сверкающим бриллиантом. Ну, разумеется, думаю я. Мой оптимистично настроенный мозг придумал мужа, который может позволить себе такой увесистый камешек.

Покопавшись в шкафу, достаю темно-синий стеганый халат моего размера. Выхожу в коридор в поисках мужа со странным именем Ларс и простуженной дочки Мисси.

Прямо передо мной на стене – большая цветная фотография, кто-то старательно повесил ее так, чтобы было видно из спальни. Это горный пейзаж: солнце опускается за горизонт, вершины подсвечены розовым и желтым. Слева высятся огромные сосны. Я прожила в Колорадо всю жизнь, но пейзаж мне не знаком. Впрочем, снимок мог быть сделан и не в Скалистых горах.

Пока я размышляю над этой загадкой, кто-то с разбегу влетает в меня справа. Едва не упав, я оборачиваюсь к виновнику и строго его отчитываю:

– Никогда так больше не делай. Выпрямись и стой нормально. Ты уже слишком большой! А если бы я не удержалась и упала?!

Ого! Разве я так разговариваю? Да никогда в жизни, у меня даже думать такими словами не получается.

Снизу вверх на меня смотрит маленький мальчик. У него пронзительно-синие глаза Ларса; волосы коротко острижены, но прямо надо лбом лежит непокорный золотисто-рыжий чуб. Щеки тщательно отмыты и сияют нежным румянцем. Он весь – будто из рекламы молока или мороженого, невозможно милый. При виде этой ангельской мордашки у меня теплеет в груди.

Ребенок отпускает меня и извиняется:

– Мамочка, я соскучился. Я тебя со вчера не видел!

На секунду теряю дар речи, но потом напоминаю себе, что это сон, и улыбаюсь мальчику. Наклоняюсь и глажу его по плечу. Что ж, почему бы и не пойти на поводу у своего воображения? Пока что здесь очень славно.

– Отведи-ка меня к папе и Мисси, – говорю я и беру ребенка за пухленькую ладошку.

Мы проходим через коридор и поднимаемся по лестнице. Там наверху – детская с ярко-розовыми стенами, маленькой деревянной кроваткой, выкрашенной в белый цвет, и небольшим шкафчиком, на полках которого теснятся книжки с картинками и плюшевые игрушки. На кровати сидит ангелоподобная девочка, как две капли воды похожая на брата. У нее несчастный вид, щеки лихорадочно алеют. Они с братом примерно одного роста. Я не умею определять на глаз, сколько ребенку лет, но, кажется, им примерно по пять или шесть. Двойняшки?

– Мама пришла! – сообщает маленький ангел, забираясь в кровать к сестре. – Мисси, мама пришла, все хорошо.

Мисси хнычет. Я сажусь рядом и трогаю ее лоб: он в самом деле горячий.

– Что у тебя болит? – ласково спрашиваю я.

Она тянется ко мне:

– Все болит, мамочка. Особенно голова.

– Папа уже измерил тебе температуру?

Поверить не могу! Как легко эти слова срываются с языка… Да и вообще – веду себя как мама со стажем.

– Да, папа моет тер-мо-нетр.

– Термометр, – поправляет брат-ангелочек. – Градусник называется тер-мо-МЕТР, а не тер-мо-НЕТР.

– Без сопливых солнце светит! – Мисси закатывает глазки.

На пороге появляется Ларс и докладывает:

– Тридцать семь и семь.

Я не совсем понимаю, что это значит. Ну, то есть ясно, что у девочки температура тридцать семь и семь. А какие лекарства ей нужно давать? Оставить ее на целый день в постели или все равно вести на занятия? Понятия не имею.

Потому что у меня нет детей. Я не мать.

Не то чтобы я никогда не хотела детей. Нет, тут все как раз наоборот. В детстве я любила нянчиться с игрушечными пупсами, кормила их из бутылочки, катала в маленькой коляске и меняла им пеленки. Я была единственным ребенком в семье и постоянно упрашивала родителей завести для меня братика или сестричку. Мне не хотелось быть старшей сестрой, мне хотелось быть маленькой мамой.

Долгое время я пребывала в полной уверенности, что выйду замуж за Кевина, с которым встречалась в колледже. Вместе с другими парнями он в 1943 году ушел на тихоокеанский фронт. Я его ждала – в те годы девушки, знаете ли, ждали своих парней и хранили им верность. Мы постоянно переписывались, я отправляла посылки с печеньем, носками, мылом для бритья. Вместе с другими студентками мы булавками отмечали перемещения наших солдат на карте Тихого океана. Утирали слезы платочками, когда приходили вести о тех, кто уже не вернется. И молча благодарили небо за то, что наши ребята остались целы.

К моему огромному облегчению, Кевин вернулся с войны невредимым. Казалось, что все будет по-прежнему: он мечтал стать врачом, снова пошел в медицинский. Мы продолжали встречаться, но предложения он не делал. Нас приглашали на чужие свадьбы, и все спрашивали, когда же мы позовем гостей на свой праздник. «Когда-нибудь обязательно позовем», – отвечала я преувеличенно бодро и беззаботно. Кевин просто менял тему разговора.

Проходил год за годом, Кевин окончил университет и приступил к интернатуре, а я работала учителем пятых классов. Никаких перемен в наших отношениях не происходило. В конце концов мне пришлось поставить ультиматум. Я сказала Кевину, что если он не хочет прожить со мной всю оставшуюся жизнь, то нам лучше расстаться.

Он тяжело вздохнул:

– Наверное, так будет лучше.

Кевин коротко и равнодушно поцеловал меня на прощание. Не прошло и года, как он женился на медсестре, которая работала в той же больнице.

Судя по всему, в мире моих снов ничего такого не было. Потерянные годы, черствость Кевина – все это осталось в другой жизни. А в этой я вытянула счастливый билет. Так и слышу радостные крики своих студенческих подруг: «Молодчина, Китти, молодчина!»

Последняя мысль кажется до того абсурдной, что у меня вырывается смешок. Я тут же в ужасе прикрываю рот ладонью. Это, конечно, сон, но у ребенка температура. Я должна вести себя соответственно, должна беспокоиться, как настоящая мать.