Я убираю гитару в чехол, прячу ключ обратно под рубашку и ищу выход. Дверь. Пожарную лестницу. Окно. Что угодно. Когда я прохожу через гостиную, чья-то рука ложится мне на плечо.

— Пойдем, уже четверть девятого.

Виджей Гупта. Президент клуба отличников, команды риторики, шахматного клуба и Генеральный секретарь школьной модели ООН. Волонтер походной кухни для бездомных, благотворительного образовательного центра и Американского общества защиты животных. Стипендиат Института Дэвидсона, кандидат в стипендиаты Президентской программы, победитель поэтического конкурса Принстонского университета. К сожалению, он не умирает от рака.

А вот Орла Макбрайд одно время умирала — и не преминула написать об этом в своих заявках на прием в колледж, так что ее досрочно приняли в Гарвард. Химиотерапия, облысение и выблевывание желудка по частям оказались весомее, чем весь набор достижений Виджея. Его, правда, поставили в список ожидания, но ему все равно приходится таскаться в школу, как всем.

— Я не пойду.

— Чего так?

Я молчу.

— Что случилось-то?

Виджей — мой лучший друг. В последнее время — единственный мой друг. Понятия не имею, почему он до сих пор не забил. Иногда мне кажется, что я — очередной его благотворительный проект, вроде убогих псов, которых он подкармливает в приюте.

— Да ладно тебе, Анди, — говорит он. — Пойдем! Тебе же план сдать надо, а то Бизи тебя выпрет. Двоих уже вытурили в прошлом году за то, что они протупили с выпускными работами.

— Знаю. Но я никуда не пойду.

Виджей хмурится.

— Ты утренние таблетки пила?

— Да.

Он вздыхает.

— Ладно, увидимся.

— Увидимся, Ви.

Покинув гнездо ван Эппов, я спускаюсь на Променад. Идет снег. Я усаживаюсь на скамейку с видом на магистраль, некоторое время рассматриваю Манхэттен, потом достаю гитару. Я играю несколько часов, пока руки не дубеют от холода. Пока не срываю ноготь, запачкав струны кровью. Пока пальцы не начинают болеть так сильно, что я забываю про свою настоящую боль.

Джимми Башмак смотрит, как мимо нас старательно вышагивает малыш, прижимая к себе плюшевого Гринча.

— В детстве я верил всему, что мне вешали на уши, — говорит Джимми. — В Санта-Клауса верил, в пасхального кролика… В привидений. И в Эйзенхауэра. — Он отхлебывает пиво из бутылки, завернутой для конспирации в бумажный пакет. — А ты?

— У меня детство еще не закончилось, Джимми.

Джимми — старый итальянец. Иногда он подсаживается ко мне на Променаде. У него не все дома. Он считает, что Ла-Гардиа[4]до сих пор мэр Нью-Йорка и что «Доджерсы» до сих пор играют за Бруклин. Прозвищем Башмак он обязан своим бессменным ярко-красным ботинкам из пятидесятых.

— А в Бога? В Бога ты веришь? — спрашивает он.

— В которого из богов?

— Не строй из себя умную.

— Уже построила.

— Ты же в школу Святого Ансельма ходишь? У вас там что, никакого религиозного образования?

— А какая связь? Школа давно послала святого куда подальше, только имя от него осталось.

— Вот и с Бетти Крокер[5]та же история. Люди такие сволочи! Ну а чему вас все-таки учат?

Я откидываюсь на спинку скамейки и задумываюсь.

— В общем, начинают с греческой мифологии — Зевс, Посейдон, Аид и вся компания. У меня до сих пор где-то валяется мое первое сочинение. Я его писала еще в дошкольной группе. Про Полифема. Это был такой пастух. А еще он был циклоп и людоед. Хотел сожрать Одиссея. Но Одиссей выколол ему палкой глаз и сбежал.

Джимми потрясенно смотрит на меня.

— Дошкольников учат таким кошмарам? Врешь небось.

— Ей-богу. А потом у нас была римская мифология. Потом скандинавская. Потом божества американских индейцев. Языческий пантеизм. Кельтские боги. Буддизм. Истоки иудеохристианства и ислама.

— Но зачем?!

— Хотят, чтобы мы знали. Им это очень важно, понимаешь? Чтобы мы знали.

— Знали что?

— Что это миф.

— Что — миф?

— Все, Джимми. Все — миф.

Джимми какое-то время молчит. Потом спрашивает:

— Значит, ты закончишь эту крутую школу и уйдешь ни с чем? Это же получается — не за что держаться в жизни. Не во что верить.

— Ну почему, в одну штуку нас учат верить.

— Ага. И что это за штука?

— Преображающая сила искусства.

Джимми качает головой.

— Преступники. Разве можно так издеваться над детьми? Да за это сажать надо! Хочешь, я сообщу куда следует?

— А можешь?

— Считай, дело сделано. У меня друзья в полиции, — говорит он и кивает с многозначительным видом.

Ну да, ну да, не сомневаюсь. Дик Трейси[6]возьмется за дело.

Я убираю гитару. Ноги ломит от холода. Я торчу здесь уже несколько часов. Сейчас полтретьего, до урока осталось тридцать минут. Есть один-единственный человек, ради которого я готова ходить в школу: учитель музыки Натан Гольдфарб.

Я встаю и собираюсь уйти, но Джимми меня окликает:

— Слышь, дочка…

— Что?

Он достает из кармана монетку. Двадцать пять центов.

— Купи себе колу. Нет, лучше две! Себе и своему парню.

— Ой, Джимми, ты что, не надо…

У Джимми ничего нет. Он живет в доме престарелых на Хикс-стрит. Ему выдают всего несколько долларов в неделю на расходы.

— Возьми. Мне будет приятно. Ты же совсем девчонка. Тебе надо сидеть в тепле, в кафешках, с мальчиками, а ты торчишь здесь на морозе как неприкаянная, болтаешь со всякими оборванцами.

— Хорошо. Спасибо, — говорю я и вымучиваю из себя улыбку. Мне больно брать его деньги, но если их не взять, я сделаю больно ему.

Джимми тоже улыбается.

— Дай ему себя поцеловать. Ради меня. — Он поднимает палец. — Всего один разочек. В щечку.

— Заметано.

У меня не хватает духу признаться ему, что у меня уже был далеко не один мальчик. И что в щечку давно никто не целуется. На дворе двадцать первый век — расстегивай джинсы или закатывай губу.