Лано Таксис пришел к Скале Веры, одетый для войны, его доспехи из ковчег-стали были окровавлены светом тысячи алых звезд. Перед ним — сомкнутые ряды его личной гвардии, железное ядро армии Таксисов, выкованное его отцом. Солдаты, закаленные в битвах на восточных границах империи и на западных берегах Марна.

Но уверенность Лано опиралась не только на копья его армии. Ной-гуин шли рядом с ним, приведенные из темных залов Тетрагода.

Когда ребенка отдают ной-гуин, его приносят в жертву тьме. Немногие переживут обучение, но люди, которые больше чем через десять лет, в безлунную ночь спустятся со стен крепости, будут особыми. Они будут отрезаны от любой преданности родителям или родственникам, отрезаны от древа Предка. Они будут ной-гуин — орудиями смерти, стоящими выше религии, ниже морали, посвятившие себя только той задаче, которая им дана. Самые богатые из Сис могут покупать их услуги, но лишь немногие миссии требуют более одного ребенка Тетрагода. Никто из живущих не помнит, чтобы больше трех действовали вместе. Даже самые древние истории никогда не говорят о более чем пяти. Восемь шли с Лано Таксисом в тот день, когда он пришел к монастырю, стоящему на Скале Веры.

— Нона Грей? Ты уверена? — Лано поднял забрало и прищурился, глядя на темную фигуру, одиноко стоящую на пути его армии, крошку перед огромным отрядом колонн. — Сестра Клетка... вернулась в Сладкое Милосердия. — Кулак ударил по ладони, перчатки лязгнули. — О, это прекрасно! Я боялся, что она ушла, несмотря на мои инструкции. — Взгляд налево. — Ты уверена, что это она?

Клера Гомал подняла на него свои темные глаза:

— Конечно. Кто другой отпустил бы меня?

• • •

СЕСТРА КЛЕТКА ЖДАЛА среди теней колонн, сама не отбрасывая тени. Старые монахини и молодые послушницы наблюдали за ней из каменного леса позади нее. Когда придет Таксис и начнет течь кровь, сестра Роза все еще будет сражаться где-то там, пытаясь спасти Сестру Шип, несмотря на полученные той раны. Клера оставила Шип истекать кровью. Она могла убить ее в одно мгновение. Но не убила. Хотя бы это, по крайней мере.

Меч, который держала Клетка, предлагал миру свою остроту, и ветер Коридора, разделенный его кромкой, шипел от боли. Сестра Клетка ждала своей битвы, охотясь за ее центром, ища тишины и покоя, пока пеларти уходили. Мало кто из Красных Сестер, когда-либо покинувших монастырь Сладкого Милосердия, был способен лучше Сестры Шип практиковать то, чему их научили Госпожи Меч и Путь.

Сестра Клетка шла в другом ритме.

Святые считают гневаться ниже своего достоинства, ибо какая вера не является, по сути, принятием того, что ты не можешь изменить? Мудрецы называют гнев неразумным, ибо там можно найти лишь несколько истин. Те, кто правит нами, топчут гнев, ибо они ясно видят его, зная, что это за огонь. Кто же пригласит такое голодное пламя туда, где находятся его владения?

Но для Сестры Клетка ярость была оружием. Она открылась ярости, которую до сих пор сдерживала. Ее подруга лежала при смерти. Ее подруга. В ярости есть чистота. Она выжжет печаль. На время. Выжжет страх. Даже жестокость и ненависть будут искать убежища, ярость не хочет никого из них, она хочет только разрушать. Ярость — это дар, который дает нам наша природа, сформированный бесчисленными годами развития. Зачем ее отбрасывать?

Каждый закон церкви или государства стремится отделить вас от вашего гнева. Каждое правило служит для того, чтобы укротить вас — взять из ваших рук то, чем вы должны владеть. Каждая строгость направлена на то, чтобы поместить месть, которая принадлежит вам, в руки судов, присяжных, правосудия и судей. Книги законов стремятся заменить чернильными линиями то, что вы считаете правильным. Тюрьмы и палачи стоят только для того, чтобы уберечь ваши руки от крови тех, кто причинил вам зло. Каждая часть закона существует для того, чтобы увеличить время и расстояние между преступлением и последствием. Чтобы освободить нас от нашей животной природы, посадить в клетку и приручить зверя.

Сестра Клетка посмотрела на своего врага, на блеск стали на Скале.

Ее — гнев океанской волны, катящейся по глубоким водам, чтобы излить свою белую ярость на берег; волны катятся одна за другой, безжалостные, срывающие высокие утесы, дробящие камни, перемалывающие получившуюся гальку в песок, смывающие горы. Ее — гнев бури, потрясающей громом, пронзающей молниями, несущей ветер, который вырывает самые старые деревья из твердости земли. Ее — вызов камня, поднятый в гневе против холодных небес. Ее — гнев, который сидит, как разбитое стекло в груди, гнев, который не позволяет ни спать, ни отступать, ни идти на компромисс.

• • •

НОНА ГРЕЙ ПОДНИМАЕТ голову и смотрит на своего врага полуночными глазами. Возможно, это просто отражение света факелов, но где-то в их темноте, кажется, горит красное пламя.

— Я сама себе клетка. — Она поднимает меч. — И я открыла дверь.

ЕСТЬ МНОГО ЯДОВ, вызывающих безумие, но ни один из них не может быть столь действенным, как любовь. Сестра Яблоко несла с собой сотню противоядий, но она по собственной воле выпила именно этот напиток, зная, что лекарства нет.

Терновник и шиповник рвали ее, ледяной ветер выл на нее, даже земля противостояла ей своей крутизной, долгими милями и землей, твердой, как железо. Отравительница шла вперед, измученная, чувствуя каждый из своих тридцати лет, ее поход-пальто было разорвано в клочья, лохмотья плясали по милости ветра.

Когда оленья тропа вырвалась на открытое место, пересекая изрытую колеями широкую дорогу, Яблоко без колебаний проследовала по ней, не отводя глаз от рядов деревьев, возобновлявших свой марш вдали на той стороне.

— Стой! — Резкий крик совсем рядом.

Яблоко проигнорировала его. Чайник призвала ее. Она знала направление, расстояние и даже боль. Чайник позвала ее. Чайник никогда бы не позвала ее с наблюдения, даже если бы ее жизнь была в опасности. Но она позвала.

— Стой! — закричало уже несколько голосов, диалект был резким и трудно понимаемым.

Линия деревьев стояла в десяти ярдах по другую сторону канавы. Как только она доберется до тени под ветвями, она будет в безопасности. Мимо нее пронеслась стрела. Яблоко посмотрела вдоль дороги.

Пять дарнишцев растянулись по всей ширине, их простеганные доспехи были в пятнах от соли и грязи, железные пластины на плечах и предплечьях были коричневыми от ржавчины. Яблоко могла добраться до деревьев прежде, чем мужчины поймают ее — но не раньше, чем это сделает следующая стрела или копье.

Выругавшись, она сунула обе руки в карманы пальто. Некоторые из непристойностей, которые она произнесла, вероятно, никогда раньше не произносились монахиней. Даже дарнишцы казались удивленными.

— Не убивайте меня. Живая я для вас дороже. — Яблоко старалась, чтобы ее голос не звучал так, будто она читает лекцию классу. Она вытянула руки: в одной — восковая капсула бескостного, в другой — упаковка серой горчицы, а между большим и указательным пальцами — маленькая белая таблетка. Она сунула таблетку в рот, надеясь, что это горьковилл. Все противоядия были разложены в строгом порядке по множеству внутренних кармашков рясы, но, потянувшись туда, она напросилась бы на стрелу, так что приходилось пытать счастья с внезапно вспомненным, нащупанным и выуженным из наружного кармана поход-пальто.