Он не боялся, что она пойдет жаловаться, да и ни разу, ни единым словом или жестом она не выразила возмущения, но он почувствовал, что сколь ни велико и поразительно было испытанное им наслаждение, душа его опустошена.

Вернувшись в казарму, он лег поверх одеяла, положил руки за голову и задумался: даже рассказывать о степнячке ему никому не хотелось. Снова и снова он вспоминал ее гладкое, точно мореное, тело, трогательный мысок, поросший мягкими волосами внизу живота, тугие маленькие ягодицы, умещавшиеся в ладонях, когда он поднимал и распластывал ее на колючей сухой траве, прерывистое дыхание, вырывавшееся изо рта, острые белые зубки – все это было живо в памяти необыкновенно, все было неожиданно и ново, но он чувствовал себя не счастливым любовником, не насильником, но вором, укравшим у этой земли то, что ему не принадлежало и принадлежать никогда не могло.

С этими мыслями он не заметил, как уснул, а на рассвете его разбудил плотный коренастый прапорщик с мокрыми подмышками по фамилии Модин и шепотом спросил:

– Слышь, партизан, заработать хочешь?

– Чего? – не понял спросонья Марыч.

– В степь, говорю, поедешь баранов привезти? Заплатят хорошо.

Поехали втроем: кроме Марыча и Модина был еще щупленький, посмеивающийся мужичок, которого прапорщик называл Жалтысом. Путь был долгий, постепенно плоская равнина сделалась более холмистой, машина поднималась и опускалась на сопки и косогоры, уже и дороги никакой не было – просто ехали по степи, и Жалтыс рукою указывал Марычу направление, ориентируясь по ему одному известным признакам. Ничто не предвещало жилья, только ближе к вечеру далеко впереди показалось пятно. По мере приближения оно увеличивалось, рассыпалось, делалось пестрым, и Марыч понял, что это была отара. Не доезжая до нее, они остановились возле ветхой юрты.

Чумазые, оборванные ребятишки с криком обступили машину, залопотали на своем невразумительном языке, на них покрикивали закутанные с головы до ног женщины и с любопытством глядели на приезжих. Из юрты вышел хозяин. Это был мужчина с темным морщинистым лицом, обожженным солнцем и обветренным до такой степени, что возраст его определить было совершенно невозможно. На Марыча и Модина он посмотрел равнодушно как на нечто, не заслуживающее внимания.

Вместе с суетливым Жалтысом чабан отправился к отаре, а женщины принялись выгружать из машины ящики с продуктами, батарейки, сворованные прапорщиком из части, лекарства, одежду. Потом одна из них принесла гостям чаю. Истомившийся дорогой от жажды Марыч выпил, а Модин брезгливо посмотрел на грязную пиалу, где плескалась мутная жидкость, и вылил ее на землю.

– Ну ее! Подцепишь тут еще заразу. Как они живут, не представляю. Хуже цыган. Ни школы, ни больницы. А попробуй такого в поселок перевезти, сбежит. Да у них и паспортов-то нету.

Степняки пригнали с собой два десятка блеющих овец и стали загонять их по настилу в кузов.

– Ну чем тебе заплатить, – деньгами, водкой? – спросил Жалтыс довольно.

– И тем, и другим, – усмехнулся Модин.

Чабан равнодушно кивнул и коротко сказал что-то женщинам. Через несколько минут те притащили из юрты ящик водки с пыльными бутылками.

– Видал? – заржал прапорщик, – все у них есть! А у нас, где ты ее сейчас достанешь? Месяц не привозили.

Тем временем хозяин привез мешок, в каком в русских деревнях обычно хранят картошку, и даже ко всему привыкший Модин изумленно присвистнул: мешок был набит бумажными деньгами. Прапорщик запустил в него руку, вытащил сколько в ней уместилось и запихнул в карман. Затем то же самое он проделал и другой рукой. Чабан глядел презрительно и не говорил ни слова, только губы его все время что-то жевали. Тогда Модин залез в мешок обеими руками и стал копаться, выбирая купюры покрупнее, и рубашка его, и без того мокрая, стала совсем темной от пота.

– Доволен? – осклабился Жалтыс. – Богатый человек Тонанбай. Три жены у него, овец, баранов, лошадей, верблюдов, земли – один аллах знает сколько.

– Богатый? – пробормотал Модин, – на что ему деньги-то? Солить, что ли? Ладно, поехали.

Дорогой он достал бутылку, зубами содрал крышку, влил в себя треть и проворчал:

– Дикари. А вот насчет трех баб – это неплохо. Хотел бы, партизан?

Он допил бутылку и отвалился, а Марыч подумал, что никогда в жизни он не встречал более вольного, гордого и независимого человека, чем этот степной царек, обожаемый своими женами и детьми, равнодушно взирающий на вороватые ухищрения людей, отнявших у него добрую половину земли и загнавших с отарами далеко от жилья.

Было уже совсем темно, когда они выехали на дорогу. Марыч пристроился за идущей впереди машиной и почти не следил за дорогой. Он вспомнил молодую женщину, безропотно отдавшую ему свое тело. Кем он был в ее глазах – белым господином, насильником, завоевателем, имевшим право взять себе любую наложницу? Когда-то они пришли на нашу землю, подумал он, хотя нет, они не приходили, приходили другие, но это не важно, люди из степи уводили в полон славянок. Теперь пришли мы – женщина просто уступает и отдается сильнейшему, рожает от него детей, но эти дети, когда вырастут, встанут на сторону не отцов, а поруганных матерей.

Дорога стремительно неслась ему навстречу, овцы в кузове затихли, Жалтыс и Модин спали, и Марычу вдруг почудилось, что он остался один. Взошла луна, яркая, блестящая, подавившая блеском сияние рассыпчатых звезд, и под ее дрожащим светом местность сделалась еще более зловещей, чем днем. Марычу сделалось жутко. Он вдруг подумал, что если бы действительно оказался в степи один, то не прожил бы тут и дня. Луна меж тем стала еще отчетливей и ярче, точно что-то подсвечивало ее изнутри, потом это свечение вырвалось наружу, и вокруг сияющего, стремительно плывущего по небу светила возник пронзительный слепящий нимб. Он медленно увеличивался, расходясь вокруг луны, и, поглощая оставшиеся на небе звезды, сверкал, переливался цветами радуги, излучая пронзительный космический свет. А потом произошло самое удивительное, во что Марыч никогда бы не поверил, если бы не увидел этого сам.

Когда нимб вокруг луны разметнулся на четверть небосвода, озарив всю степь, луна вдруг поблекла и прямо на глазах у изумленного водителя стала клониться к горизонту и за несколько минут опустилась совсем. Все это происходило в полном молчании и таком величавом покое, что от ужаса Марыч дал ногой по тормозам. Машина с визгом остановилась, заблеяли овцы, проснулись Жалтыс и Модин.

– Что это?

– Да хрен его знает. Тут бывает иногда. Ладно, поехали.

Луна, огромная, неясная и бледная, ушла за край степи, нимб вскоре померк, точно его и не было, зажглись звезды и два часа спустя они увидели огни поселка.

Всю следующую неделю Модин и Марыч пили. Ящик водки ушел за три дня, потом, заплатив вдвое больше, они купили у запасливой немки, к которой ходил Марыч, еще один. Для Модина эти запои были делом привычным, но с Марычем такое случилось впервые. Однако остановиться он не мог: степь внушала шоферу ужас, и он не знал, как заставить себя снова сесть за руль, видеть голый горизонт, сухое солнце и короткие тени, весь этот мир, в центре которого он находился всегда, куда бы и с какой скоростью не ехал. Он боялся и степного дня, и степной ночи, это было что-то вроде вывернутой наизнанку клаустрофобии – боязнь открытого пространства, и только в маленькой, насквозь прокуренной каптерке прапорщика Марыч чувствовал себя в относительной безопасности.