Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тот вечер мать постаралась украсить стол, на котором ощущался недостаток всего, начиная с еды. Мы знали, как ей от этого тяжело, ведь она так любила готовить: часами жарила и парила вкуснейшие блюда, покачиваясь в ритме арий Пуччини, которые отец ставил на проигрывателе. Я до сих пор помню запах, которым пропитывался весь дом, и ее волшебный голос, поющий O mio babbino caro[1]. Сеньора Пакита с третьего этажа и сеньора Исидора с четвертого всегда открывали окна, выходящие во внутренний двор, чтобы ее послушать. Теперь, во времена дефицита, песни умолкли, а окна закрылись.
Уже несколько дней мы сидели без отопления и света, но у нас был камин, и огонь в нем горел круглые сутки. Печальный цветок в углу гостиной заменял рождественскую елку, а настоящая уже превратилась в пепел под углями. У нас закончились дрова, и мы начали топить мебелью. В огне исчезало все, кроме зимы. Абсолютно все.
Мы сидели за столом и, как велит традиция, в молчании смотрели друг на друга столько времени, сколько отец считал необходимым. Он всегда так делал. Он любил слова, но повторял, что лишь молчание по-настоящему невыносимо для лжи. Затем наступал черед вопросов. Можно было задать любой вопрос – при условии, что он интересный. Никаких “Как думаешь, пойдет завтра дождь или нет?”. Если вопрос был негодный, ты терял право голоса до конца ужина. В тот день, посидев в молчании, я задал вопрос, который давно уже вертелся у меня в голове:
– Папа… Кто из них хорошие?
По быстрому взгляду, которым обменялись родители, я понял, что они такого не ожидали, но у моего отца всегда и на все имелся ответ.
– На каждой стороне есть и хорошие люди, и плохие. Все не так просто.
– Но как мне тогда выбрать сторону?
– А не нужно выбирать.
– Почему?
– Потому что ты еще маленький, – вмешалась мать, желая завершить этот разговор.
– Но я хочу знать.
– Хорошо… Когда ты играл в свои игрушки, – начал отец, – за кого ты был, за индейцев или за ковбоев?
– За ковбоев.
– Всегда?
– Да.
– Почему?
– Потому что у них пистолеты. Индейцы не могут их победить.
– То есть ты был за ковбоев, потому что знал, что они победят.
– Да… – отвечал я уже не так уверенно, как прежде.
– Ну вот большинство так и выбирает.
– Но как тогда узнать, кто победит?
– Этого нельзя узнать.
– Мы с этого и начали! – воскликнул я раздосадованно.
Отец забавлялся, видя, как я злюсь, и не торопился сдаваться. Он никогда не опускал руки, если дело касалось меня.
– Ты не спрашивал себя, что будет, если выбрать индейцев? Может, тогда получится сразиться на равных?
– У ковбоев пистолеты, – настаивал я.
– А у индейцев будешь ты, – улыбнулся отец.
Несколько секунд я размышлял над этим, а отец постукивал по столу костяшками пальцев. Мог ли я изменить расстановку сил? Наверняка, но…
– Но зачем мне рисковать?
– Вот истинная суть вопроса: зачем рисковать?
– Это мой вопрос!
– А если кто-то наставит пистолет на нашу маму?
– Антон, ради бога! – укоризненно воскликнула мать, вставая и направляясь на кухню.
Отец подмигнул мне и подождал, пока она уйдет.
– А у меня тоже есть пистолет?
– Нет. Ты стоишь с голыми руками. Ты бы рискнул, чтобы спасти ее?
– Да, – ответил я не задумываясь.
– Почему? Твои шансы на победу ничтожны.
– Потому… потому что это мама.
Отец улыбнулся. Я готов был поклясться, что в его взгляде блеснула гордость.
– В таком случае ты выбираешь уже вне зависимости от того, каковы твои шансы на победу или поражение. Зачем ты тогда сражаешься?
Он всегда так поступал со мной. Никогда не давал ответа, предоставляя мне найти его самостоятельно.
– Потому… потому что я защищаю то, что люблю, – сказал я убежденно.
Я понял, что ответ верный, потому что отец удовлетворенно кивнул.
Мать принесла еду, но отец хотел еще подытожить:
– Ты должен знать, что в жизни не все делится на черное и белое, хороших и плохих, индейцев и ковбоев. Мир полон оттенков. И умение видеть и понимать их возвышает нас, обогащает.
– И помогает выбирать?
– Да. Хотя лучше было бы, если бы нам не приходилось выбирать.
Жидкий бульон стал нашей ежедневной пищей, но по случаю Рождества на сей раз в нем было чуть меньше воды и чуть больше всего остального. Настоящая роскошь. Еще годом ранее я, скорее всего, объявил бы голодовку в знак протеста против такой еды. Но теперь все, что можно было отправить в рот, казалось даром богов. Кроме того, мама варила великолепный бульон. И даже в жидком варианте сохранялся тот особый вкус, который она умела придать ему.
– Веточка розмарина для моего сына.
И так рождалось волшебство. Ее волшебство. Я расправился со своей порцией в мгновение ока, и отец отдал мне то, что оставалось в его тарелке. Похоже, он перекусил на работе плотнее обычного и не хотел есть. Мать сделала ему замечание, но во взгляде ее была только нежность. Я доел отцовскую порцию так же быстро, как и свою, и встал, чтобы отнести тарелки на кухню.
Когда я вернулся, на столе напротив моего места лежал сверток, завернутый в газету. Я сел и взволнованно ощупал его.
– Книга!
Я разорвал обертку, клочья газеты полетели на мои старые ботинки. Нетерпеливый взгляд упал на первое слово: “Двадцать…” Сорвав наконец всю упаковку, я оторопел:
– Что это?
– Моя первая книга, – с гордостью сказал отец.
– Заметно… – ответил я, не в силах скрыть досаду.
Книга была обтрепана по краям, страницы высохли и пожелтели.
– Я знаю, что это не “Двадцать тысяч лье под водой”, но…
– Стихи? Серьезно? – с досадой перебил я.
Я слишком долго ждал своего последнего Жюля Верна и не сумел скрыть разочарование.
– Этому миру нужно больше поэзии, Гомер…
– Но мне нужен Жюль Верн, а не… Пабло Неруда. – Я небрежно уронил книгу на стол.
– “Двадцать стихотворений о любви и одна песнь отчаяния” – это та причина, по которой ты появился на свет, – улыбнулся отец.
Я с удивлением посмотрел на него, а он залился своим обычным смехом.
– Какое отношение ко мне имеет эта книга?
– С ее помощью я
