— На вот, займись.

Пробежав глазами первую страницу, Лучко недоверчиво переспросил:

— Что, прямо из Кремля?

— Ага, средь бела дня. И мне по этому поводу уже оборвали телефон.

— Оттуда? — Лучко поднял глаза на потолок.

— Оттуда! — рявкнул Дед, ткнув пальцем в окно в направлении Красной площади. — Так что срочно собери группу и отправляйся на место. Количество людей определишь сам. Понадобится усиление — дай знать. Получишь любые ресурсы. Будешь отчитываться лично мне. Ясно?

— Так точно.

— Да, и еще. Разрешаю привлечь того экстрасенса, что помогал нам в деле «душителя», помнишь?

— Такое вряд ли забудешь.

Раздался звонок. Аппарат специальной связи снова замигал красной лампочкой. Дед, одним своим видом внушавший трепет подчиненным, вдруг как-то съежился и присмирел. Он с видимым усилием заставил себя потянуться к трубке.

— Все. Иди работай.

На пару он все-таки успел, войдя в аудиторию одновременно со звонком, по старой привычке оставив или, по крайней мере, попытавшись оставить все свои личные неприятности и передряги за дверью.

Студенты обожали Стольцева за его неподдельную страсть к науке и благородную археологическую пыль, которую так и не сумели стереть несколько лет, проведенных на кафедре истории Древнего мира. Пожертвовав романтикой греческих развалин, Глеб в какой-то момент решил попробовать себя в качестве преподавателя и, как выяснилось, не прогадал. Оказалось, что удовольствие от лекций и семинаров было вполне сравнимо с радостью, какую испытываешь от находки античных артефактов.

Одной из задач первых двух курсов обучения была подготовка студентов к выбору будущей специализации. Для этого их знакомили со всеми направлениями исторической науки. Сегодняшняя лекция была посвящена эпиграфике — дисциплине, изучающей надписи, оставленные нам предками на надгробьях, стенах, вазах и любых других твердых поверхностях. Эти нехитрые тексты несут в себе море информации о том, какими на самом деле были древние люди: как горячо они умели любить, как горько переживали потери, как люто ненавидели врагов, как буйно радовались собственным успехам, как превозносили любимых атлетов и гладиаторов, как весело смеялись над собой и окружающими.

Наилучшими из всех возможных иллюстраций к теме эпиграфики, безусловно, были афинская Агора — бывшая рыночная площадь древнегреческой столицы — и многочисленные римские надписи, сохраненные для нас стараниями Везувия.

Говоря о Помпеях, Глеб показывал слайды и одновременно воспроизводил по памяти часть надписей на доске. Студенты наперебой пытались истолковать смысл то забавных, то берущих за душу посланий из прошлого.

Начав с классического сообщения, оставленного неким Парисом, — Paris hic fuit, абсолютно аналогичного хрестоматийному «Здесь был Вася», Глеб постепенно постарался затронуть все стороны жизни помпейцев, еще не ведающих о нависшем над ними злом роке.

Своим ровным почерком Стольцев вывел следующий образчик античного граффити: Samius Cornelio, suspendere. Не без труда сориентировавшись в падежах, вызвавшийся доброволец в конце концов дал верную трактовку: «От Самия Корнелию: „Вешайся!“»

— Но в каком контексте, по-вашему, могло быть употреблено данное выражение? — поинтересовался чей-то голос.

— А какие будут версии у коллег? — переадресовал аудитории вопрос Глеб.

— Негодяй Корнелий обидел подружку Самия, и теперь его ждет расплата? — дружно загалдели девушки в первом ряду.

— Может быть, Самий — старослужащий, а бедолагу Корнелия только-только забрили в армию? — резонно предположила обеспокоенная мрачной перспективой призыва мужская половина.

Дав студентам возможность вдоволь пофантазировать, Глеб решил двигаться дальше.

— Salve lucrum! — процитировал он очередную надпись, найденную в богатой помпейской вилле.

— «Здравствуй, выгода!» — выкрикнул молодой человек, сверившись с электронным словарем.

— Скорее «Да здравствует прибыль!» — поправил его девичий голос откуда-то сзади. — Что-то вроде популярного нынче выражения «Жизнь удалась!».

— Абсолютно точно, — утвердил поправку Глеб, одобрительно кивнув ее автору — глазастой девчушке на последнем ряду.

Пришло время еще больше усложнить задачу.

— Любопытно, как много места в помпейских граффити отводится строчкам из любовных стихов римских поэтов. — И Глеб снова защелкал кнопками проектора.

Начав с Катулла, он тут же невольно вспомнил его бессмертную строчку Odi et ато — «Я ненавижу ее и люблю», весьма точно описывающую настроение, в котором он сам проснулся этим утром. На несколько мгновений Глеб унесся в воспоминания, нечаянно оставив очередной слайд без комментария, что не ускользнуло от нескольких десятков пар внимательных глаз. Неловкую паузу прервал звонок, прозвучавший подобием гонга, что иногда так кстати спасает попавшего в нокдаун боксера.

Накануне вечером Марина пугающе-спокойным голосом объявила ему о том, что съезжает к себе домой. Несмотря на трения и участившиеся размолвки, это известие оказалось для Глеба полной неожиданностью. Да, они ссорились и раньше, но при этом никогда не бросались такими словами, как «разрыв» или «уход». А ведь каких-то полгода назад он был уверен, что нашел то, что искал на протяжении всех тридцати восьми лет жизни, — свою половинку.

Глеб тут же вспомнил Эмпедокла Акрагантского, который две с половиной тысячи лет тому назад первым додумался до того, что мужчина и женщина — две половины одного и того же тела. После того как безжалостные боги разделят их на части, каждая половина всю жизнь стремится воссоединиться с другой.

Снова прозвенел звонок, и лекция возобновилась. Глеб заставил себя сосредоточиться и вернуться к надписям на помпейских стенах. Он сообщил студентам, что абсолютным чемпионом по количеству выцарапанных на древней штукатурке упоминаний был Овидий — 722 цитаты! И это при том, что не менее великий Гораций не цитировался в Помпеях и близлежащем Геркулануме вообще ни разу.

— А как вы думаете почему? — громко спросил сидящий на первом ряду парень с искусно взъерошенными волосами.

— А вы не догадываетесь? — переспросил Глеб.

Студент помотал прической.

— Вижу, первоисточников вы не читали. Ладно. Давайте поразмыслим вместе. Начнем с того, что неподготовленному читателю всех времен Гораций давался с трудом — отсутствие рифм, длинные строчки с трудноуловимым, пульсирующим ритмом. Образованный же читатель прекрасно понимал, что словом и размером Гораций владеет как никто. А его сюжеты? Поэт только и делал, что критиковал человеческие пороки и назидательно призывал к сдержанной и умеренной «золотой середине». Совсем другое дело стихи Овидия, посвящавшего свою музу исключительно любви. Было меж ними и еще одно принципиальное различие. Овидий обращался к плебсу. Поэзия же Горация была адресована всадникам.