— Мне сказать по буквам? — спросил Джонни. — Ладно, слушай. Старик умирает, но силы пока еще не утратил. Если Трейси окончательно превратится в наркоманку, есть шанс, что наш мальчик Бенедикт вернет себе расположение отца. Тебе выгодно потратить несколько тысяч, чтобы отправить Трейси в ад. Отрезать ее от отца — и от его миллионов.

— Кто говорит о наркотиках? — вспыхнул Бенедикт.

— Я. — Джонни подошел к нему. — Мы с тобой не закончили одно маленькое дельце. Мне доставит массу удовольствия небольшая вивисекция — вскрыть тебя и посмотреть, что там внутри.

Он несколько секунд смотрел Бенедикту в глаза, пока тот не отвел взгляд и не начал играть кисточками пояса.

— Где она, Бенедикт?

— Не знаю, черт тебя побери!

Джонни подошел к проектору и выбрал одну из бобин с пленкой. Отмотал несколько метров пленки и посмотрел на свет.

— Прекрасно! — сказал он, но линия его рта застыла в отвращении.

— Положи на место! — выпалил Бенедикт.

— Ты ведь знаешь, что Старик думает о таких вещах, Бенедикт?

Бенедикт неожиданно побледнел.

— Он тебе не поверит.

— Поверит. — Джонни швырнул бобину на стол и снова повернулся к Бенедикту. — Поверит, потому что я никогда не лгу ему.

Бенедикт заколебался, нервно вытер рот тыльной стороной ладони.

— Я ее две недели не видел. Она снимает квартиру в Челси. Старк-стрит. Номер 23. Приходила повидаться со мной.

— Зачем?

— Я ей дал взаймы несколько фунтов, — пробормотал Бенедикт.

— Несколько фунтов?

— Ну, несколько сотен. В конце концов она ведь моя сестра.

— Как мило с твоей стороны, — похвалил его Джонни. — Напиши адрес.

Бенедикт подошел к обтянутому кожей письменному столу и написал адрес на карточке. Вернувшись, протянул карточку Джонни.

— Ты считаешь себя большим и опасным, Ленс. — Говорил он негромко, но в голосе его звучала ярость. — Ладно, я тоже опасен — по-своему. Старик не будет жить вечно, Ленс. Когда он умрет, я тобой займусь.

— Ты меня чертовски испугал, — улыбнулся Джонни и пошел к своей машине.

На Слоан-сквер было сильное движение, и Джонни в своем «ягуаре» медленно приближался к Челси. Было время поразмышлять и вспомнить те времена, когда они жили втроем. Он, и Трейси, и Бенедикт.

Как зверьки, бегали они вместе по бесконечным пляжам, горам и выжженным солнцем равнинам Намакваленда — земли своего детства. Это было до того, как Старику повезло на реке Сленг. У них тогда даже на обувь денег не было, Трейси носила платья, сшитые из мучных мешков, и они втроем ежедневно ездили в школу верхом на одном пони, как ряд оборванных ласточек на изгороди.

Он вспомнил, как Старик уезжал часто и надолго, а для них это были длинные недели смеха и тайных игр. Они каждый вечер взбирались на деревья перед своим бараком с глинобитными стенами и смотрели на бесконечную землю, цвета мяса, пурпурную на закате, отыскивая облако пыли: это означало бы, что возвращается Старик.

Вспомнил он и почти болезненное оживление, которое поднималось, когда шумный грузовик «форд» с перевязанными проволокой крыльями оказывался во дворе, Старик выбирался из кабины, с пропотевшей шляпой на голове, покрытый пылью, заросший щетиной, и поднимал над головой визжащую Трейси. Затем он поворачивался к Бенедикту и, наконец, к Джонни. Всегда в таком порядке: Трейси, Бенедикт, Джонни.

Джонни никогда не думал, почему он не первый. Так было всегда. Трейси, Бенедикт, Джонни. Точно так же он никогда не думал, почему его фамилия Ленс, а не Ван дер Бил. И все это неожиданно обрвалось, яркий солнечный сон его детства рассеялся и исчез.

— Джонни, я не твой настоящий отец. Твои отец и мать умерли, когда ты был совсем мал. — Джонни недоверчиво смотрел на Старика. — Ты понимаешь, Джонни?

— Да, папа.

К его руке под столом, как маленький зверек, прикоснулась теплая ладошка Трейси. Он отвел руку.

— Лучше тебе больше не звать меня так, Джонни. — Он помнил, каким спокойным, равнодушным тоном сказал это Старик, разбивая хрупкий хрусталь его детства вдребезги. Начиналось одиночество.

Джонни бросил «ягуар» вперед и свернул на Кингз-роуд. Он удивился тому, что воспоминание причинило такую боль: время должно было бы смягчить ее.

Скоро начались и другие перемены. Неделю спустя старый «форд» неожиданно приехал из пустыни ночью, и они, сонные, вскочили с постелей под лай собак и смех Старика.

Старик разжег лампу «петромакс» и усадил их на кухне вокруг выскобленного соснового стола. Затем с видом фокусника положил на стол камень, похожий на большой обломок стекла.

Трое сонных детей серьезно и непонимающе смотрели на него. Резкий свет «петромакса» отразился от граней кристалла и вернулся к ним огненно-голубыми молниями.

— Двенадцать карат, — воскликнул Старик. — Бело-голубой, чистейшей воды, и их там должен быть целый воз.

После этого был ворох обновок и блестящие автомобили, переселение в Кейптаун, новая школа и большой дом на Винберг-Хилл — и постоянное соперничество. Соревнование заслужило одобрение Старика, но зато вызвало ненависть и ревность Бенедикта Ван дер Била. Не обладая волей и целеустремленностью Джонни, Бенедикт не мог соперничать с ним ни в классе, ни на спортивном поле. Он отставал от Джонни — и возненавидел его за это.

Старик ничего не замечал: он теперь редко бывал с ними. Они жили одни в большом доме с худой молчаливой женщиной, экономкой, и Старик появлялся редко и всегда ненадолго. Он постоянно казался усталым и озабоченным. Иногда он привозил им подарки из Лондона, Амстердама и Кимберли, но подарки мало что значили для них. Для них было бы лучше, если бы все было, как когда-то в пустыне.

В пустоте, оставленной Стариком, вражда и соперничество Джонни и Бенедикта выросли до такой степени, что Трейси должна была сделать выбор между ними. И она выбрала Джонни.

В своем одиночестве они цеплялись друг за друга.

Серьезная маленькая девочка и рослый долговязый мальчик построили собственную крепость для защиты от одиночества. Прекрасное безопасное место, где не было печали, — и Бенедикт туда не допускался.

Джонни свернул в сторону от движения по Олд-Черч-стрит и поехал к реке в Челси. Машину он вел автоматически, и воспоминания продолжали одолевать его.

Он пытался восстановить ощущение тепла и любви, окружавшее их в крепости, которую они выстроили с Трейси так давно, но тут же вспомнил ночь, когда все рухнуло.

Однажды ночью в старом доме на Винберг-Хилл Джонни проснулся от звуков плача. Босой, в пижаме, он пошел на эти горестные звуки. Он испугался, ему было четырнадцать лет, и ему было страшно в старом темном доме.

Трейси плакала, уткнувшись в подушку, и он наклонился к ней.