И вот Селия передо мной, в оковах. Ошейник (скорее колодка), стиснувший ее длинную гибкую шею, был изготовлен из парусины, туго (как на барабан) натянутой на деревянную рамку: из нее выпирали железные шипы, похожие на торчащие пальцы. Ручные проржавевшие кандалы в предвечернем свете отливали киноварью.

Пройдя половину сходен, Селия слегка вскинула голову и своими дивными глазами огляделась по сторонам. Стоявший вокруг гул жителей Ричмонда, поглощенных торговой суетой, напоминал жужжание пчел в улье. Казалось, никто ее не замечал. Никто, кроме меня.

Я стояла как вкопанная, в полусотне шагов от нее. Обращенная в статую, едва ее глаза встретились с моими. Сердце у меня бешено колотилось о ребра. Я опустила взгляд – приученная быть застенчивой, стыдливой, скрытной. Да и Селия просто ошеломила меня своей красотой.

Я с усилием подняла глаза, но рука, против воли, поднялась еще раньше, и я махнула ей вслед. В знак приветствия? Солидарности? По правде, мой жест был более чем неуместен; она на него не ответила, да и не могла ответить, но что уместно по отношению к той, которая так унижена? Однако же я показала Селии, что узнала ее; она это поняла, и, кажется, ее это утешило. Отвернулась она от меня не сразу. Едва Селия сошла на пристань, я потеряла ее из виду: толпа ее оттеснила. Всюду творилась невообразимая сумятица – и вокруг меня, и у меня в душе.

Мы с Селией не обменялись и двумя словами, хотя плавание с моей отчизны (точнее, из марсельского порта) длилось двадцать девять дней. Моего настоящего имени – Геркулина – Селия наверняка не знала. Его я не доверяла никому.

Нет, начистоту мы с ней не говорили – при том, что жизнь в открытом море, да еще по соседству, располагает к некоторому… сближению.

На «Ceremaju» только две каюты были устроены с комфортом. Обе располагались в кормовой части и не предназначались для платных пассажиров, так как судно было торговым. Бедлоу и я сняли эти каюты каждый по собственным соображениям. Наши двери отделяло десять шагов. Между ними пролегал темный и служащий неблаговидным целям проход. Изнутри двери кают запирались плохо, крючки были прилажены неважно, и при качке двери хлопали. В первые дни плавания мои попутчики часто оставляли дверь приоткрытой, закрепив ее неподвижно. Я же, напротив, постаралась припереть свою дверь у основания продолговатым бруском крепко-накрепко… Хочу сказать прямо: я вовсе не таилась в темном проходе, тайком наблюдая за чужой жизнью. Это было совсем не так – по крайней мере, не всегда и уж никак не на первых порах.

(Постыдно ли это? О да. Но стыд я износила раньше, как ветхую одежду. А теперь, ради истины, надену его вновь.)

Возвращаясь к себе, я заставала парочку в их каюте. Поначалу я им кивала, если меня замечали. Не говорила ни слова и не вызывала на приятельство. Просто снова садилась за стол, заваленный книгами по колдовству, моими рукописями и магическими атрибутами, большинство которых собрала, когда блуждала по всей Франции – от берегов Бретани до равнин Прованса.

У себя в каюте я читала и писала всю ночь до утра, пригашая лампу с восходом солнца. На рассвете ложилась спать до полудня. Затем поднималась, чтобы поесть; обед состоял из корабельных припасов – солонина или копченая колбаса, галеты и чай. Иногда выбиралась на палубу вдохнуть морского воздуха. На закате возвращалась в каюту и готовилась к ночным занятиям: очиняла перья, разводила чернила, заливала в лампу зловонный китовый жир; отобрав нужные книги, раскладывала их на столе и разрезала еще нечитанные страницы. Если не читала, то писала. Я поставила себе задачу – написать историю своей жизни, несмотря на то что мне (при более или менее точном подсчете) не исполнилось еще и двадцати лет. Постараться извлечь смысл из недавних странных событий и тем самым выяснить (так я надеялась), кто я и что я.

Не столь давно меня известили, что я… совсем особенная. Сказали, что я небесталанна.

Ты – мужчина. Ты – женщина. Ты – ведьма.

Удивительно, но меня не очень долго смущало это открытие. Ведовство – знание, которое со временем я смогу перенять.

Не тревожили меня и ставшие мне известными истины – истины, которые заставили бы святителей перевернуться в своих саркофагах. Эти истины оставались как бы вне меня: да, я ими обладала; да, они меня привлекали, но они не были моими.

Куда более интересовало меня мое положение sur-sexuelle[4]. Его я должна исследовать – это было настоятельным физическим повелением. За годы усердных занятий мой ум обрел гибкость и быстро усваивал мыслительную акробатику, необходимую для изучения Ремесла и прочего. Но мое тело? Всю свою жизнь я провела… замурованной в аномальности. И хотя теперь моя аномальность получила имя, его я презирала.

Скажу только, что я была и есть отпрыском Гермеса и Афродиты. Эту телесную истину я и пыталась осознать. И ради этого влеклась к Селии.

По сути, я обратила ее в зеркало: что же показало бы мне любое подлинное зеркало, кроме позора? Собственное отражение было мне омерзительно: странное слияние двух полов. Двойственность, не что иное; во мне переплетены оба пола. Ни тот, ни другой, а оба вместе. Я… некий третий пол, существо из плоти – личность, лишь недавно мне самой выявленная. Ты – мужчина. Ты – женщина. Ты – ведьма.

Да, я сочла вполне логичным попытаться определить себя от противного, и потому меня влекло к Селии.

Она – темная. Я – светлая.

Она низкоросла. Я казалась себе высокой, некрасивой, нескладной. Правда, мужское платье скрадывало и извиняло некоторые мои особенности – большие руки и ноги, рост, зато оттеняло другие – гладкую кожу, слишком тонкие черты лица, отсутствие мужественного кадыка. Благоразумней было путешествовать в обличье мужчины, отказаться – хотя бы на время – от излишеств дамской одежды.

Селия завязывала косу в тугой пучок. Я свои белокурые локоны подрезала ради лучшей маскировки.

Селия обладала восхитительно пышной фигурой. Я стягивала груди, куда меньшего размера, куском белого муслина и, пряча свои формы, предпочитала блузы попросторнее – насколько позволяла мода.

Короче говоря, Селия была красавицей, а я страстно желала и быть такой, как она, и обладать ею, даже не подозревая о судьбе, уготованной ей ее красотой.

Как я и ожидала, на разговор меня вызвали во второй вечер нашего плавания.

Когда я проходила мимо каюты соседей, торопясь к ночным трудам в полутемной комнате, меня позвали: не загляну ли я к ним выкурить трубку? Я отказалась, и Толливер Бедлоу глянул на меня с подозрением. Сделав голос погрубее, я сослалась на нездоровье. Но нет, в глазах виргинца, предложившего табак, такая отговорка не в счет, и вскоре я очутилась в каюте Бедлоу – такой же темной, как его речи, однако ни того ни другого мне было не избежать.

Бедлоу был того же роста, что и я; показав на низкий дощатый потолок, он пошутил – мол, безопасней для нас присесть. Что мы и сделали, расположившись в одинаковых креслах, обтянутых зеленым сукном. Нас разделял столик с нарисованной шахматной доской. Селия сидела в дальнем углу каюты, читая книгу при свете единственной свечи. Меня это тогда ни капли не удивило. Каким образом она выучилась, кто по доброте сердечной сделал это нехорошее дело – меня это нисколько не волновало; занимало меня одно – что именно она читает.