— Мы вернем вам деньги, не сомневайтесь, — уверяет Софи.

При данных обстоятельствах это единственное, о чем она сейчас может думать. О том, что она должна этому человеку деньги.

Он останавливает ее, вскидывая ладонь.

— Я проследил, чтобы грузчик собрал и сложил вместе все его ящики с образцами. Правда, один из них сгорел во время пожара. Другие, возможно, немного закоптились. Они ждут вас у центральных ворот.

— Из-за чего он в таком состоянии, мистер Райдвел?

— Не могу сказать, сударыня. Сожалею. Амазонка — это место, которое может стать суровым испытанием, так мне рассказывали. Я слышал о том, как люди теряли там свое имущество, свою веру, свои добродетели. Но мне ни разу не доводилось слышать о том, чтобы кто-нибудь терял способность говорить.

До своего отъезда в Бразилию Томас долгие часы проводил в Ричмонд-парке, и Софи привыкла к мысли, что это и есть его главное увлечение. Он прочесывал каждый дюйм парка — переворачивал сгнившие куски дерева, рылся в кучах опавших листьев, разглядывал жуков или терпеливо ждал, когда появятся бабочки. Он брал ее в свои экспедиции, обещая устроить пикник, но каждый раз все заканчивалось тем, что она сидела на коврике, подвернув под себя сырые подолы юбок, и наблюдала за ним, сгоняя муравьев, заползавших ей на лодыжки. Он рассказывал ей, что уже нашел более ста видов жуков и около тридцати разновидностей бабочек; он аккуратно складывал их в банки и приносил в дом, закрывался в кабинете, чтобы проделать с ними то, что было необходимо, — от этого процесса, занимающего его постоянно, ядовитый запах распространялся по всему дому.

Насекомые — в основном жуки и бабочки — были развешаны рядами на стенах кабинета, ими были забиты выдвижные ящики стола. Когда Софи заходила к нему в комнату, ей становилось не по себе: казалось, что все эти насекомые — живые, и она старалась держаться подальше от стен: вдруг кто-то из тварей заползет ей под блузку. Томас подшучивал над ней, зная эту слабость: он мог провести пальцами по ее спине, словно это лапки крошечного насекомого, после чего она с визгом выбегала из кабинета, съежившись так, что плечи поднимались к ушам, и вся покрывалась гусиной кожей.

После отъезда мужа она стала ежедневно гулять по холмам парка — вначале, чтобы мысленно быть ближе к нему, но вскоре ей просто понравилось это занятие. Ее бедра под юбками окрепли, что явилось приятной неожиданностью. Щеки слегка утратили округлость, но она старалась исправить это лишней порцией пудинга. И если на пути к выходу из парка ей случалось натолкнуться на знакомых, которые неспешно прогуливались там, они в ужасе оборачивались при виде ее раскрасневшегося лица, капель пота, блестевших над верхней губой. Однако она не придавала этому значения.

Во время одной из таких прогулок она увидела молодого оленя — совсем близко. Софи привыкла наблюдать за рыжими и красновато-желтыми оленями издали, стараясь держаться подальше от оленей-самцов в брачный период, но на этот раз спугнула одного из них, когда вставала с мягкого ложа из листьев папоротника, на котором расположилась передохнуть. Олень пристально посмотрел на нее — сильная шея и уши вытянуты, ноги слегка подогнуты. Дыхание его было прерывистым, блестящие бока подрагивали. Она стояла так несколько минут. И лишь потом увидела это. Олень плакал. Две крупные, тяжелые слезы наполнили его глаза и покатились по морде вниз. Он вскинул голову, словно желая смахнуть их, прежде чем приготовиться к высокому прыжку и ускакать в гущу деревьев. Не так изящно, как положено оленю, но в целом так, как это вообще свойственно животным.

Ее подруга Агата рассказала, что если встретиться с диким животным один на один, его дух остается с тобой на всю жизнь, существует в частице твоей души. По ее словам, уж лучше встретить красивого оленя, чем какого-то ежа или дикую свинью. Произнеся это, она опустилась на ковер, встала на колени и принялась изображать из себя кабана, хрюкая и цепляя за юбку Софи воображаемыми клыками. Софи смеялась так сильно, что сбила локтем чайную чашку и та полетела на пол.

А еще Агата подтрунивала над ней, имея в виду капитана Фейла: он навещал Софи, чем очень поддерживал ее. Он часто сопровождал двух молодых женщин во время прогулок по городу, а в дождливые дни приходил в гости и сидел с ними. Сперва Софи думала, что он очарован Агатой и ей следует вести себя как дуэнье, свидетельнице зарождающейся любви, но подруга считала иначе — ей он казался безнадежно унылым. «Кроме того, Медведица, — говорила она, — он очень надеется на то, что Томас не вернется из джунглей. Это в тебя он влюблен». Софи обращала в шутку эти слова. Ей было жаль капитана Фейла, наверное, из-за его ноги, а еще потому, что в результате многих лет службы в армии он так и не нашел себе жену, хотя ему уже под сорок. К тому же он неплохой собеседник. Иногда бывал немного высокопарным, но о себе имел скромное мнение, что подкупало.

Дома большую часть времени она проводила в обществе Агаты. Обычно они сидели в гостиной — читали, вышивали, иногда играли в вист или представляли себе тропический лес и какие опасности он в себе таит. Агата говорила, что не прочь отправиться туда, чтобы исследовать эти места, у Софи же все внутри сжималось при мысли о сырых джунглях, о противных насекомых и о туземцах, которые, по ее убеждению, совершенно не были христианами.

Каждое утро до завтрака Софи ходила в небольшую часовню, что за углом. Вдыхая запах воска и темного крашеного дерева, она сидела неподвижно, освобождая голову от мыслей. Закрыв глаза, она вслушивалась в тишину, изредка нарушаемую цокотом копыт и шумом колес проезжающего экипажа.

Затем преклоняла голову и молилась.

Как-то раз, до отъезда Томаса в Бразилию, она застала его в церкви, сидящим молча перед алтарем. Тихо скользнув, она присела на скамью в нескольких рядах позади него и стала наблюдать. Яркий полуденный свет лился сквозь витражное стекло и покрывал разноцветными пятнами все тело Томаса; Сложив собственные руки на коленях, она увидела, что они окрасились в красный цвет. Солнце согревало их, теплое как кровь. Томас молился так долго, что она подумала, не уснул ли он. Она прокралась к среднему проходу и осторожно двинулась вперед. Внезапно он начал раскачиваться, заламывая руки и прижимая их к груди. Глаза его были по-прежнему закрыты, лицо выражало восторг.

Однажды она уже видела у него это выражение — еще раньше, в лесу; тогда он, похоже, впал в экстаз. Таким же сильным светом озарилось его лицо, когда он, сидя на корточках, как ребенок, в зловонной куче лесного перегноя, держал пинцет с пойманной бабочкой в одной руке, а увеличительное стекло — в другой.

В тот день в церкви Софи совсем не удивилась, когда он расцепил руки. Маленькая красная бабочка выпорхнула из-под его пальцев и уселась на потолок в церкви.

Она поворачивается к Томасу, чтобы помочь выйти из экипажа, как если бы он был немощным, но он не замечает ее руки и спрыгивает сам. Он поднимает глаза на фасад своего жилища — аккуратного двухэтажного здания в длинном ряду одинаковых домов — и оглядывает окна и двери, решетки, увитые плетистыми розами. Взгляд его падает на окно ее спальни, и она замечает, как дергается его кадык, когда он сглатывает. Они проходят через калитку, тем временем кучер взгромождает первый из ящиков себе на плечо и идет следом. Томас тянется рукой к живой изгороди из лаванды, которая пролегла вдоль тропинки, ведущей к дому; на мгновение он отдергивает руку, сжимая пальцы в кулак, но затем снова касается цветов, словно осмелев. Он так и идет, ведя рукой по кустам лаванды, и каждый стебель слегка сгибается, подрагивая при каждом его шаге. Дойдя до конца тропинки, он снимает бутон одного из цветков и отламывает его. Растирает лепестки между пальцев и подносит к носу. Закрывает глаза и вдыхает. Софи не может понять, что написано на его лице, возможно, он просто заново знакомится с запахами Англии. Но в его действии сквозит какая-то жестокость, и обезглавленный стебель лаванды выглядит неприятно, будто сломанная кость.