— А что? — спросила она. — Не помирились вы тут, на острове?

— Я мало её видел, — ответил Доман, стараясь казаться равнодушным, и умолк.

Старуха задумчиво, словно про себя, запела хриплым голосом, постукивая палкой в лад своей песне:

Ой, выйду ль я, выйду;

Как лилии цветочек,

Обвеет, обдует

Меня ветерочек…

Открою оконце —

Мой милый далёко,

А гляну на солнце,

И солнце высоко…

Пичужки-подружки,

Куда вы летите?

Печаль мою, скуку

С собой унесите…

— А может, это… судьба, — сказала она, допев до конца, — что вода тебя к её ногам принесла… Лучше бы вам с ней не встречаться… а то приблизишь к себе девку, а у тебя и откроется рана от давешнего её удара… Говорят, неотомщенной кровью истекают, если тот подойдёт, кто её пролил… А она-то, знать, боится тебя, вишь стала, как трава, морозом прибитая…

И Яруха покачала головой, но, видя, что Доман молчит, снова заговорила:

— А не опостылела она тебе после того? Да ну, скажи… признайся! Не льнёт ли к ней и сейчас твоё сердце?.. Гм… ведь это по моей части — девок к парням, а парней к девкам приваживать… У старой бабки жернова-то не мелют, так ей радость, что хоть у других мука будет. Могла бы я найти такое зелье, приваду иль наговор… пришлось бы ей покориться тебе и идти, куда бы ты ни велел, если б я напоила её этим снадобьем! Ты, верно, думаешь, что я ничего не стою, коли таскаюсь по свету в лохмотьях. Да я знаюсь с такими, что много чего могут… И чуть я кликну, они тут как тут… И, что я ни велю, все так и сделают, как я скажу.

Бабка помолчала и забормотала тише:

— Меня летяги и кикиморы боятся… Я как топну ногой, домовые сломя голову бегут мне обувку завязывать! Ого!.. Где я ни покажусь, вся нежить трясётся со страху, мары и шишиги прячутся… потому что я сама ведьма!

Доман долго не отзывался, наконец равнодушно молвил:

— А что ты поделаешь, если девка дала обет богам? Никого она знать не хочет.

Яруха засмеялась.

— Э! — вскричала она. — Обещаться-то многие обещаются, а мало ли таких, что от священного огня в храме уходят к тому огню, что в избе горит? Пусть бы она захотела, никто её силком не станет в храме держать, дала бы только выкуп за себя! У Визуна и без неё найдётся кому прислуживать…

Доман слушал с возрастающим вниманием.

— Я её сговорю тебе! — пробормотала Яруха.

— Не может это быть! — оживился Доман.

— Может! Мне многое ведомо, — смеялась старуха, — ну, хоть попытаю…

— По гроб будет у тебя хлеб для твоих старых зубов! — обещал Доман.

— Тсс! Да у меня и зубов-то нет, ни единого, — тряслась от смеха ведьма. — Что мне твой хлеб сухой? Я его и не угрызу. Мне молочка надобно, чтоб я могла его размочить, да кусок мясца — это для меня самая подходящая пища… А как поешь, нельзя и не выпить… чтоб крепче соснуть, — только не водицу. Для старых людей она не годится.

— Все у тебя будет, — повторил Доман, — и тулуп на зиму — все… только это не может быть.

Яруха встала с лавки, подошла к постели и морщинистой рукой погладила больного по голове.

— Хочешь, чтобы она твоей была, ты только домой не спеши… Мне многое ведомо…

С этими словами она замурлыкала под нос песенку и из хаты направилась прямо в храм.

Однако внутрь она не вошла, а приподняла край суконной завесы, заглянула, опустила её и села на камень караулить. Знала старуха, что этой дорогой девушки ходят за водой. А пока стала травы рвать, росшие под ногами, и, тщательно разобрав их, связала пучками и сунула в котомку.

Долго она тут просидела, наконец какая-то девушка на вопрос её рассказала, что Диву в тот день Наня послала в сад нарвать трав, которые требовались в храме для венков и окуривания больных. Разузнав, что ей надо было, Яруха к вечеру поплелась в сад, тянувшийся за храмом.

То был клочок поля, огороженный плетнём, куда не всех пускали; вдоль вала, которым он был опоясан, росли ольхи и несколько ив. Посреди сада на грядках зеленели посеянные травы: чебрец, сердечник, синеголовник, девесил и другие. Дива уже собрала всё, что ей велели; сидя на валу, она обрывала сухие листочки, разбирала травы и связывала их пучками. За плетнём показалась Яруха.

— Дочка, — крикнула она, — дай-ка, я тебе помогу.

Девушка равнодушно повернула к ней голову; незваная гостья вошла, села наземь и, склонившись над травами, лежавшими кучей подле неё, быстро и ловко стала перебирать их и связывать.

Сперва она молча разглядывала лицо Дивы, что-то невнятно бормоча.

— Ох, нет! — наконец, сказала она. — Не выжила бы я тут, на Леднице… Теснота, тишина, света белого не видишь, как в клетке…

Дива связывала травы и не откликалась,

— А тут ещё у огня жариться… дым глаза выедает. Жаль мне твоей красы, — уже смелей и живей продолжала старуха. — Изводишь ты себя, девка!.. О! Ведь я знахарка, все знаю, все ведаю… сквозь рубаху вижу, что у кого делается внутри. Вот как!

Девушка, вспыхнув, робко спросила:

— А что же вы во мне видите? Что? Что?

— В тебе? Кое-что вижу… Оно только завязывается… ещё зачинается, — говорила Яруха, — да травке лишь бы пробиться из земли, а уж тут она скоро вырастет…недаром судьба снова сюда Домана занесла! А суженого не минуешь…

При упоминании о Домане Дива встрепенулась, потом опустила голову и принялась поспешно раскладывать травы, но старуха отлично видела, что она их не разбирает, а только хуже путает.

— Знаешь ты сказку о красавице королевне?

Дива, ещё не смея поднять глаза, молча покачала головой, говоря, что не знает, и Яруха повела рассказ:

— Жила-была на свете красавица, дочь короля, и любил её король больше жизни. Чего ни пожелает королевна, всего у неё вдоволь, птичье молоко и то у неё было. Долго ли, коротко ли, а выросла королевна, тут отец стал говорить, что пора ей замуж идти, а королевна и слышать не хочет, так напрямик ему и сказала, что если и выйдет за кого, так за такого, что мудрей да искусней её будет и ей по сердцу придётся.

Вот на дворце королевском, на кровле, повесили золотое колесо,