– В половодье воде легко разлиться, – заметил я, – но поток вздувается и сносит все запруды. Быть может, вызванный тобой разлив смоет и тебя с дороги, Херихор, тебя и твоих жрецов, и я не знаю, огорчусь ли я, когда это случится. Великое наводнение может причинить немало вреда, но, спадая, вода оставляет неизмеримо больший, чем обычно, слой плодородного ила, и урожай оказывается стократным!

Херихор не рассердился, но, сохраняя мудрую снисходительность, ответил:

– Ты полагаешь себя умудренным, Синухе, и выражаешься витиевато, но сравнение твое ложно. Я, пожалуй, сказал бы, что во тьме выковывается меч, и ты видишь снопы огненных искр, разлетающиеся от клинка. Куется меч, и куют его фараоново безумие и неистовость «крестов», да еще голод, болезни и кровь, и, когда выкуют, он вонзится в самое сердце Египта. Если пронзают сердце человека, он падает наземь и остается недвижной добычей червей, которые поедают его тело и жиреют. Желаешь ли ты и Египет отдать во власть червям, Синухе? Итак, наводнение ли, меч ли – суть одна. И ладья мчится вперед, набирая скорость, но ты, Синухе, еще можешь успеть запрыгнуть в нее, если захочешь. Не захочешь – окажешься в воде и утонешь. Также утонешь, если прыгнешь чересчур поздно. А ты прыгнешь, Синухе, уверяю тебя – уж настолько-то я могу читать в человеческом сердце!

На это я только ответил:

– Никто не знает, что родит завтрашний день.

Он считал меня слабым, но ведь и он не догадывался, что в моих жилах текла, быть может, царская кровь. И именно она заставляла меня поступать так, как я поступал, чего я сам не мог ни понять, ни объяснить. Впрочем, все это могло быть и неправдой, игрой воображения, подобной всякой другой, главное же – что никому не дано знать свое сердце: оно толкает человека на поступки, непостижимые для него самого, на дурные и на добрые.

Сказав мне все, Херихор покинул мой дом и отбыл в темноту ночи. Мы расстались отнюдь не врагами, но и не друзьями.

Так я пробыл в Фивах всю весну; наступило лето, жара, квартал бедноты заполнили мухи, но я продолжал жить в Фивах и не хотел уезжать. Наконец моего возвращения потребовал сам фараон Эхнатон, у которого усилились головные боли, и я не смог больше откладывать свой отъезд. С Каптахом я прощался в «Крокодильем хвосте», и он сказал мне:

– Господин мой, я скупил тебе все зерно, какое только смог, и оно сложено в амбарах во многих городах. Также я припрятал часть зерна, ибо мудрый смотрит вперед, а не назад, а купцам, занятым честной торговлей, и так не дают покоя бесчисленными указами и постановлениями, так что не исключено, что твое зерно захотят отобрать и продать народу, если случится голод, и вот тогда-то налоговые сборщики урвут себе кус! Хотя, конечно, такого еще сроду не бывало: не сообразно ни с каким добрым обычаем прибирать к рукам чужое имущество и зерно. Но я предполагаю, что случиться может что угодно, ведь вышло же распоряжение не отправлять больше в Сирию пустые горшки! Теперь их провозят тайно, с великими издержками, и это сильно уменьшило мои доходы. Воистину не знаешь, на чем ты стоишь – на голове или на ногах! Распоряжение это столь же безумно, как и желание сирийцев покупать пустые горшки. Запрещено также отправлять в Сирию зерно, но это законное и понятное постановление, только вышло оно чересчур поздно – во всем Египте не осталось ни зернышка, которое можно было бы туда отправить. Я ничего не имею против таких постановлений и указов, они успокаивают народ, и в то же время приличная неспешность с их изданием, как и положено, позволяет купцу нажиться до их появления и не понести убытков после. Но вот указ насчет пустых горшков достоин всяческого осуждения и положительно глуп – ведь никто не мешает наполнить горшки перед отправкой водою, так что они уже не будут пустыми, а за чистую воду пока еще пошлину не надумали собирать, хотя фараоновы сборщики горазды на выдумки!

И еще Каптах сказал:

– Радуйся, мой господин, ибо к будущей весне ты со своим зерном станешь богатейшим человеком в Египте, один только фараон будет богаче тебя – если, конечно, не произойдет ничего из ряда вон выходящего. Должен признаться, что я чувствую немалую тревогу из-за всеобщего беспокойства и из-за всех этих «рогов» и «крестов». Хоть я охотно признаю фараона Эхнатона великим правителем, поскольку именно в его царствование мне удалось так обогатиться, все же я не могу не желать скорого окончания его правления и восстановления былого образа жизни, чтобы я мог спокойно и невозбранно наслаждаться своим богатством под защитой добрых законов и твердого порядка. Я перестал понимать, что творится с моими рабами: они ведут себя вызывающе и наглеют день ото дня – отказываются есть подпорченный хлеб и прогорклое масло, швыряют посудой в голову своих начальников, а я не решаюсь наказать их палками, ибо недавно один раб набросился на своего господина, сломал его посох, ударил его и сбежал! Такого точно искони не бывало! Разве это не причина повесить за ноги нескольких рабов на стене в назидание другим? Я бы за этим не постоял, уступил бы парочку-другую своих для этой цели.

Я напомнил ему, что он и сам был рабом и испытал их жизнь на себе, но это напоминание страшно рассердило его, и он заявил:

– Воистину раб есть раб, а господин есть господин, и этот порядок превосходен, он был, есть и будет вовеки! В этом порядке нет несовершенств и изъянов, я сам лучшее тому подтверждение: вот я – бывший раб, ныне – богатый человек, раздобревший благодаря своим способностям и умению, и так могло быть с любым рабом, если он сообразителен и ловок, если он умеет плутовать и мошенничать, как я! Вот в чем, пожалуй, единственный недостаток этого порядка – в том, что он дает равные возможности всем. Да, так исстари повелось, что пищей рабов было порченое зерно, прогорклое масло и кислое пиво, и тут ничего не изменилось. И точно так же всегда рабов били палками – часто и с усердием, чтобы они были преданными, почитали своего господина и превозносили его крепкую мышцу, – ведь раб, которого не бьют, наглеет и считает своего господина бессильным. Все это я знаю как нельзя лучше, оттого что сам был рабом, и мой зад и голени нередко распухали от усердной порки, но