— Неплохо, а? — спросил довольный Октавиан Агриппу, Сальвидиена и Мецената.

Агриппа гордо усмехнулся, Сальвидиен сразу предложил несколько стратегических планов, а Меценат спросил:

— Как тебе это удалось, Цезарь?

— С Ватией Исавриком, ты хочешь сказать?

— Да, именно это я и имел в виду.

— Я попросил у него руки его старшей дочери, как только она достигнет брачного возраста, — откровенно ответил Октавиан. — К счастью, этого не произойдет еще несколько лет, а за несколько лет многое может случиться.

— Ты хочешь сказать, что не хочешь жениться на Сервилии Ватии?

— Я не хочу ни на ком жениться, Меценат, пока не влюблюсь, хотя может получиться и по-другому.

— Будет сражение с Антонием? — спросил Сальвидиен.

— Искренне надеюсь, что этого не произойдет! — улыбнулся Октавиан. — Тем более пока я не старший из магистратов. Подождем консула. Гиртия, думаю. Буду счастлив увидеться с ним.

Авл Гиртий начал свое младшее консульство совсем больным. Он с трудом выдержал церемонию инаугурации и вернулся в постель — долечиваться от воспаления легких.

Когда сенат дал ему под руку три легиона, чтобы догнать нового молодого сенатора, состояние Гиртия не позволило ему ехать верхом, что не остановило этого очень надежного и неэгоистичного человека. Он закутался в шали, в меха, взял паланкин и пустился в длинное путешествие на север по Фламиниевой дороге — прямо в зубы лютой зимы. Как и Октавиан, он не хотел сражаться с Антонием, но был готов к любому повороту событий.

Он и Октавиан соединили силы на Эмилиевой дороге уже в Италийской Галлии, к юго-востоку от большого города Бонония. Там они встали лагерем между Клатерной и Форумом Корнелия, к великому удовольствию этих двух городков, уверенных в хорошей наживе.

— Здесь мы останемся и будем стоять, пока погода не улучшится, — стуча зубами от холода, сказал Гиртий Октавиану.

Октавиан посмотрел на него с сочувствием. В его планы совсем не входило дать консулу умереть. Командовать в одиночку было последним, чего он хотел. Поэтому он с радостью согласился с решением и стал ухаживать за Гиртием, вооруженный знаниями о болезнях легких, почерпнутыми у Хапд-эфане.

Мобилизация в Италии проходила с размахом. Едва ли в сенате кто-нибудь понимал ту крайнюю степень враждебности, какую питали к Антонию множество италийских сообществ, страдавших от его алчности гораздо больше, чем Рим. Пиценский город Фирм обещал деньги, марруцины из Самния на северном берегу Адриатики грозили лишить собственности тех, кто откажется записаться в солдаты, а сотни богатых италийских всадников помогали вооружать новонабранные войска. Короче, недовольство Антонием за пределами Рима во много раз превосходило недовольство, проявлявшееся внутри.

Обрадованный Цицерон воспользовался случаем снова произнести обличающую Антония речь в конце января, когда палата собралась, чтобы заняться незначительными мелочами. Все уже знали о помолвке Октавиана и старшей дочери Ватии. Головы кивали, губы довольно кривились. Старый добрый обычай заключать политические союзы через брак все еще процветал. Отрадно было сознавать, что хоть что-то осталось от прежнего жизненного уклада, так все изменилось вокруг.

Делегация еще не вернулась, а уже всем стало известно, что встреча с Антонием ни к чему не привела, хотя никто не знал, что сказал Антоний. Это не помешало Цицерону обличить того в седьмой раз. Теперь он яростно атаковал Фуфия Калена и других сторонников Антония, изобретавших причины, по которым он, вероятно, не смог согласиться с сенатом.

— Его необходимо объявить hostis! — орал Цицерон.

Луций Цезарь протестовал:

— Такое решение нельзя принимать легкомысленно. Объявить человека hostis — значит лишить его гражданства и разрешить любому встречному его убить. Я согласен, что Марк Антоний был плохим консулом, что он совершил много вещей, принижающих и даже позорящих Рим, но — hostis? Я уверен, что inimicus — вполне достаточное для него наказание.

— Естественно, уверен! Ведь ты дядя Антония, — ответил Цицерон. — Но я не разрешу неблагодарному сохранить гражданство!

Спор разразился и на другой день. Цицерон отказывался сдаться. Только hostis.

В этот момент возвратились двое из троих делегатов. Сервий Сульпиций Руф простудился и умер.

— Марк Антоний отказался выполнить волю сената, — сказал Луций Пизон, постаревший, уставший, — и выдвинул несколько своих условий. Он говорит, что отдаст Италийскую Галлию Дециму Бруту, если сможет сохранить за собой Дальнюю Галлию на четыре года, до того времени, когда Марк Брут и Гай Кассий станут консулами.

Цицерон онемел. Марк Антоний украл у него козырь. Он дал понять сенату, что меняет позицию и признает правоту освободителей и их право иметь все, чем оделил их Цезарь! Но это был его, Цицерона, план! Теперь противостоять Антонию значило противостоять освободителям.

Но интерпретация Цицерона не была единственной. Сенат понял план Антония как повтор плана Цезаря перед фатальным броском через Рубикон. Палата возмутилась, проигнорировав его ссылки на Брута и Кассия. Ибо ситуация складывалась как и с Цезарем в прошлом. Принять требования Антония значило признать, что сенат не может контролировать своих магистратов. А поэтому палата объявила страну в состоянии гражданской войны и велела консулам Пансе и Гиртию дать Антонию бой, проведя senatus consultum ultimum. Однако сенат отказался объявить Антония hostis. Его объявили inimicus. Победа для Луция Цезаря, хотя и пиррова. Все консульские законы Антония были отменены. Это означало, что его брат Гай Антоний, претор, больше не губернатор Македонии, что захват серебра в Опе был незаконным, что земельные участки для ветеранов выделялись неправильно и т. д. и т. п.

Как раз перед февральскими идами пришло письмо от Марка Брута, извещавшее сенат, что Квинт Гортензий утвердил его губернатором Македонии и что Гай Антоний теперь заперт в Аполлонии как пленник Брута. Все легионы, стоящие в Македонии, писал Брут, приветствовали его как губернатора и своего командира.

Ужасные новости! Страшные! Или — нет? Сенат растерялся, не зная, что делать. Цицерон выступил за то, чтобы палата официально утвердила Марка Брута губернатором Македонии, и спросил сторонников Антония, почему они так рьяно выступают против двух Брутов, Децима и Марка?

— Потому что они убийцы! — крикнул Фуфий Кален.

— Они патриоты, — возразил Цицерон. — Патриоты.

В февральские иды сенат сделал Брута губернатором Македонии, дал ему проконсульские полномочия и добавил в его ведение Крит, Грецию и Иллирию. Цицерон был на седьмом небе. Теперь ему оставалось решить только два дела. Первое — увидеть Антония побитым на поле боя. Второе — отнять Сирию у Долабеллы и передать ее в управление Кассию.

Первая годовщина со дня убийства Цезаря была ознаменована новым ужасом. В мартовские иды Рим узнал о зверствах, совершенных Публием Корнелием Долабеллой. По пути в Сирию Долабелла методично грабил города провинции Азия. Подойдя к Смирне, где находилась резиденция губернатора, он тайно ночью вошел в город, взял Требония в плен и потребовал сообщить ему, где находятся деньги провинции. Требоний отказался выдать адрес хранилища, он молчал и тогда, когда Долабелла стал его пытать. Даже дикая боль не развязала ему язык. Потеряв терпение, Долабелла убил Требония, отрезал ему голову и прибил ее к постаменту статуи Цезаря на агоре. Таким образом, Требоний стал первым убийцей, расставшимся с жизнью.