Кияшко ни о какой компенсации знать не мог. Он просто шел по коридору своей походкой, ставшей за сорок пять лет привычной, просто встречал молодую редакторшу, похожую на жену Пушкина. Редакторша как-то странно на него смотрела, только что не подмигивала, и как-то особенно говорила «здравствуйте». Кияшко всякий раз внутренне удивлялся и не понимал, чего она хочет. От своей дочери и от ее подруги Кияшко слышал, что современные молодые мужчины никуда не годятся — слабаки и пьяницы, и халявщики, не могут за себя платить. И ничего удивительного в том, что молодые одинокие женщины ищут поддержку и опору в зрелых и даже слегка перезрелых мужчинах.

Кияшко был занятым человеком. У него семья, творческие замыслы. Творчество он всегда ставил на первое место, впереди семьи, а тем более впереди внеплановых развлечений. Мужчина должен выразить свое «я». Оставить будущим поколениям свои жизненные установки. Например: о вреде табака. О пользе просвещения. Пусть это было известно и до него. Он напомнит еще раз. Курить вредно. Это сокращает жизнь. А жизнь дается человеку один раз. Пусть о нем думают, что он устарел, как сундук с нафталином. Сундук, между прочим, полезная вещь. А эти молодые, певцы помойки, — им бы только вымазать все черной краской. Зачеркнуть прошлое. Тогда было не так. Сейчас — так. А между прочим, на СЕЙЧАС надо смотреть из ПОТОМ. Есть такая поговорка: поживем — увидим. Пусть поживут, а потом оглянутся и посмотрят.

Кияшко хмурился, когда думал об этих малярах гласности, замазывающих дегтем все и вся, и его, Кияшку, в том числе. А он — есть. Он идет. И молодая редакторша говорит ему «здравствуйте» и смотрит так, что глаза сейчас оторвутся и слетят с лица.

Кияшко заглянул в эти глубокие пространства и неожиданно предложил:

— Давайте встретимся…

— А зачем? — удивилась я. Рукопись он мне отдал, деньги я ему выписала, выплатной день он знает.

— Встретимся, — со значением повторил Кияшко и посмотрел на меня пристально. Не формально.

Я поняла: он тоже отмотал время, как пленку, но не назад, а вперед и увидел меня в своих объятиях. Я смешалась. В моих мозгах как будто помешали столовой ложкой, как в кастрюле. Перемешанные мозги не могут нормально управлять поведением. Я пролепетала:

— Ну что вы, в такую жару… — И быстро пошла по коридору.

Занесла себя в первую попавшуюся комнату. Это оказался женский туалет. Я остановилась перед зеркалом и пожала плечами. Постояла несколько секунд и снова пожала плечами.

Я недоумевала всем своим существом, и графически это выражалось в том, что я пожимала плечами и бровями. Женщина рядом мыла руки и смотрела на меня. В туалет приходят не для того, чтобы пожимать плечами. Во мне присутствовала нелогичность. Я вышла в коридор. Кияшко удалялся, сильнее, чем обычно, припадая на ногу, и даже по его спине было заметно: он отказывается понимать что-либо в этих восьмидесятых годах двадцатого века. Какая жара, при чем тут жара?.. Мир сошел с ума, и непонятно, у кого вмятина в мозгу: у него или у этих, новых, вокруг него.

Я вздохнула и вошла в гримерную. Здесь работает моя подруга Катя. Катя не просто гримерша, а художник-гример. Может из Достоевского сделать Маяковского и наоборот. Катя — не бездельница. Трудится как пчелка. И не одинокая женщина. В сорок два года у нее есть муж, любовник и внук. И она всех любит — каждого по-своему. У любви, оказывается, много граней. Внука она любит материнской любовью, любовника — женской, а мужа — сестринской. Для каждого в ее сердце находится свой отсек. А еще она любит свою работу, не может без нее жить. Есть же такие гармонически развитые личности. Когда Катя видит чье-то лицо, она моментально понимает, что в нем лишнее, чего не хватает — и начинает его гримировать в своем воображении. И где бы ни находилась: в гостях, в транспорте — сидит и мысленно гримирует. Одно только лицо ей нравится без поправок — это лицо ее внука: большие уши, большой рот, большие глаза. Это лицо совершенно.

В данную минуту в Катином кресле сидел заслуженный артист. Был он не первой молодости и, пожалуй, не второй, но одевался не по возрасту. На нем был джинсовый костюм из «варенки». Если не знать, что это артист, можно подумать: фарцовщик на пенсии.

Я вошла и остановилась посреди гримерной. По моему лицу было заметно: мозги остановили свою работу. Выключились.

— Ты чего? — спросила Катя.

— Представляешь? — громко возмущалась я. — Старик. Без руки, без ноги, без головы. А туда же…

— Куда? — не поняла Катя. — Какой старик?

Я объяснила: какой старик, как я с ним здоровалась и как он это воспринял.

— Так ты сама виновата, — заключила Катя. — Что ты к нему лезла?

— Я не лезла. Я сочувствовала.

— Это одно и то же.

Кто-то умный заметил: время портится в конце столетия. Весь мир как громадная кастрюля. Все перемешано ложкой в этой кастрюле — со дна наверх, сверху на дно. «Нет, ребята, все не так. Все не так, ребята».

— Так что же, теперь и посочувствовать нельзя? Нельзя быть нормально понятой? — удивилась я.

— Мужиков сейчас меньше. Статистически. Вот они и обнаглели, — заключила Катя.

— Не в этом дело, — вмешался Артист. — Просто вы с разных концов смотрите на жизнь. Он от крестика, а вы от звездочки.

Артист повернул голову и посмотрел на меня, чтобы я лучше поняла. Но я не поняла.

Артист взял со стола карандаш, поднял его в горизонтальном положении. Я обратила внимание: карандаш хорошо заточен. На конце резиночка, чтобы стирать написанное. Грифелем записал, резиночкой стер.

— Вот жизнь, — сообщил Артист. — Это начало. Это конец. — Он показал сначала на острие, потом на резинку. — Тут звездочка. Тут крестик.

— Какая звездочка? — не поняла я. — Пятиконечная или шестиконечная?

— Та, что на небе. Ваша звезда. «Звезда любви приветная…»

— Понятно, — сказала Катя.

— Так вот, этот ваш старик был под крестом, одной ногой в могиле. — Артист постучал пальцем по резинке. — Еще сорок пять лет назад. Но он вытащил ногу из могилы и отодвинулся от края. Теперь он тут. — Артист отступил пальцем от резинки на один сантиметр. — Он жив. Он мужчина. Он назначает свидания. А главное — он жив. Понимаете?

— Понимаем, — сказала Катя за меня и за себя.

— Вы смотрите на него с этой стороны, — Артист показал на грифель, — смотрите и думаете: как он далек от звезды, бедняга, без руки, без ноги, калека, старик. А он смотрит на себя с другого конца и думает: я жив, я есть. Хоть хромаю, а иду. А пока человек жив, он молод. Он не понимает вашего сочувствия.

Я смотрела на карандаш — график жизни. На свою точку в середине карандаша и на воображаемую точку Кияшки в основании резинки. Мои мозги крутились с таким напряжением, что я даже слышала их скрип.

Катя макнула губку в тон и стала мелкими движениями покрывать лицо Артиста.