На мгновение я оцепенел — как ловко у меня отняли взлелеянное решение. Он попытался сомкнуть кандалы на моих щиколотках.

— Он слишком толст для кандалов! — загоготал он, но потом так сильно их сжал, что сумел защелкнуть.

Я закричал от боли и гнева, железо ранило мои лодыжки, но сержант спокойно защелкнул кандалы на другой ноге.

— Они слишком тугие! — пожаловался я. — Я не смогу идти.

— Ты сам виноват, что такой жирный, — заметил сержант. — Идем!

Только теперь, когда он снова встал рядом со мной, я сообразил, что мне следовало пнуть его, пока он стоял на одном колене. Если я попытаюсь вырваться сейчас, то добьюсь скорее жестоких побоев, чем предвкушаемой мной пули в спину. Еще одна возможность потеряна.

Отряд выстроился вокруг меня. Мне приходилось делать короткие быстрые шажки, но я не мог за ними угнаться. Кандалы больно вгрызались мне в ноги. Через три шага я захромал. С огромным трудом я сумел преодолеть короткую лестницу. К тому времени, как двери тюрьмы распахнулись и в глаза мне ударил яркий солнечный свет, боль была так сильна, что я уже не мог думать ни о чем другом.

— Я не могу идти, — сказал я им, но в ответ меня просто толкнули в спину.

Когда я споткнулся и едва не упал, они рассмеялись. Я поднял голову и оглянулся, продолжая семенить. Лицо идущего рядом Спинка раскраснелось от ярости, и он так сильно сжал губы, что они побелели. Я перехватил его взгляд, постарался забыть о боли и зашагал вперед.

Короткий путь от камеры до здания суда стал для меня тяжелым испытанием. Лишь однажды я видел на улицах Геттиса столько народу — перед самым танцем Пыли. Завидев меня, толпа хлынула вперед. Женщина, которой я прежде никогда не видел, выкрикивала самые омерзительные ругательства, какие мне только доводилось слышать, а потом упала на землю и забилась в истерическом припадке.

— Виселица слишком хороша для тебя! — крикнул кто-то из толпы и швырнул в меня гнилую картофелину.

Она попала в одного из солдат, и он сердито взревел в ответ. Казалось, это только возбудило толпу, и со всех сторон в меня полетели гнилые овощи и фрукты. Я видел, как переспелая слива попала в Спинка, однако он продолжал шагать вперед, глядя перед собой.

— Дорогу! Дорогу! — взревел сержант, и толпа неохотно расступилась.

Боль в скованных лодыжках соперничала с волнами ненависти, исходящими от толпы.

В зале суда было душно. Шаркая, я поднялся по ступенькам к скамье подсудимых. От зрителей меня отделяла стена, верхнюю часть которой образовывала железная решетка, что позволяло им хорошо меня видеть. Передо мной и чуть ниже находился столик, за которым сидел Спинк. Перед ним лежала небольшая стопка бумаг. Напротив, за большим столом, сидели капитан и два лейтенанта. За ними, на скамейках, нетерпеливо ждали своей очереди свидетели, готовые выступить против меня. Капитан Тайер, капитан Горлинг и Клара Горлинг заняли места отдельно от остальных. Семеро судей расположились на помосте в центре зала. Шеренга солдат удерживала толпу, собравшуюся посмотреть на суд. Те, кому не удалось пробиться внутрь, заглядывали в окна. Мне показалось, что я заметил Эбрукса, но, когда я повернул голову, его уже не было. Больше в зале не оказалось ни одного знакомого лица, если не считать Спинка.

Я стоял прямо и старался не обращать внимания на кандалы, впившиеся в мое тело. Я чувствовал, как по левой лодыжке течет кровь. Правая нога онемела.

Заседание началось с долгого чтения документа, в котором говорилось, что суд надо мной осуществят военные, а в случае, если меня признают виновным, город Геттис получит право наказать меня за преступление, совершенное против его граждан. Я выслушал все это сквозь туман боли. Мне разрешили присесть. Потом, когда зазвучала длинная молитва к доброму богу, которого просили помочь судьям бесстрашно защищать правосудие и наказать зло, вновь заставили встать. Я стоял с трудом, красная пелена боли застилала взгляд, в ушах звенело. Когда мне наконец позволили сесть, я наклонился к Спинку, чтобы сказать об этом, но офицер, отвечавший за порядок в суде, велел мне замолчать.

Я сидел, боль рябью взбиралась вверх от кандалов, но я пытался вслушиваться в предъявляемые мне обвинения. Офицер перечислял мои злодеяния. Сначала меня обвинили в изнасиловании Фалы, потом в ее убийстве и последующем сокрытии преступления. Затем перешли к оскорблениям, которые я наносил уважаемым женщинам на улицах Геттиса, и отравлению солдат, пытавшихся забрать мою упряжь как улику против меня. И наконец, кульминацией стал длинный список моих преступлений, совершенных в ту ночь, когда Карсина вошла в мой дом. Одна женщина упала в обморок при слове «некрофилия». Капитан Тайер закрыл лицо руками. Клара Горлинг смотрела на меня с нескрываемой ненавистью. Далее выступали многочисленные свидетели обвинения, а я выдерживал тихую пытку железными кандалами. Когда я наклонился, чтобы попытаться чуть сдвинуть их с истерзанной плоти, судья крикнул мне, чтобы я сидел прямо и проявлял уважение к суду.

Свидетельства против меня множились. Женщины, одна за одной, рассказывали, как они видели мои отвратительные приставания к Карсине при свете дня прямо на оживленных улицах Геттиса. Другие припомнили мне, как я сердито смотрел на благородного Дейла Харди, когда он пытался защитить честь Карсины от моих непристойных нападок. Один человек утверждал, что он слышал, как я, уходя, шептал в его адрес угрозы. Врач, которого я никогда не видел прежде, сообщил, что смерть солдат, которые пытались меня остановить, могла наступить только от яда. Затем было зачитано посмертное письмо сержанта Хостера и предъявлена упряжь Утеса, чтобы все могли увидеть пресловутый кусок менее потертой кожи и сравнить его с ремешком, который был «извлечен из посиневшей кожи на шее невинно убиенной Фалы».

Только поздно вечером Спинку позволили обратиться с вопросами к судьям. Я слушал его речь сквозь пелену усиливающейся боли. За Эмзил отправили посыльного. Пока суд ждал ее появления, Спинк зачитал показания Эбрукса и Кеси, которые считали меня хорошим человеком, хорошо выполнявшим обязанности кладбищенского сторожа. После долгого ожидания, во время которого судьи хмурились, а зрители нетерпеливо перешептывались, вернулся посыльный. Он сообщил лишь, что свидетель «не может дать показания». Спинк бросил на меня единственный тоскливый взгляд, но вновь обрел самообладание. С разрешения судьи он зачитал показания Эмзил. Я задумался было, почему она отказалась прийти, но, когда мой взгляд скользнул по залу суда, понял, что это не имеет значения. Моя судьба была решена задолго до того, как я вышел из камеры.

Семеро судей дружно встали и удалились, чтобы обсудить вердикт. Я сидел и ждал, пот градом катился по моему лицу и спине от боли в щиколотках. Зрители ерзали, перешептывались, а когда ожидание затянулось, принялись разговаривать в полный голос. Клара Горлинг что-то с яростью говорила своему мужу. Капитан Тайер сидел молча и пристально смотрел на меня. Я встретил его взгляд и отвернулся. Искреннее страдание на его лице тронуло меня. Он верил, что я виновен в чудовищном преступлении. Я обнаружил, что его ненависть не возмущает меня. Как бы я чувствовал себя на его месте? Эта мысль заставила меня иначе увидеть происходящее. Я огляделся. Глаза людей, встречавшихся со мной взглядом, пылали ненавистью, но она была порождена ужасом. Мне пришлось опустить голову.